Крыло моей любви

Не перестаю удивляться, будучи уже лет 10-15 читателем поэзии Михаэля Шерба, почему его звуки и слова, ставшие письмом и вписанные строчками в бумажные страницы и на дисплеи, не творят галактики, звёзды и светила. Его тексты настолько пропитаны космической энергией, от поэтических перемещений в густой метафорике его стихов захватывает дух, как на roller coaster или, по-немецки, на аchterbahn (Шерб бывший одессит, живёт в Германии), что нельзя не осознать: каждое слово в этой поэзии выделяет пространство и время; в каждом её звуке можно найти родственного прапрапредка – тот первозвук, который сотворил наш мир и его преобразил («И сверкал ливанского кедра медный отвес, / И цветущие липы звенели в колокола, / И бежала лестница до небес, / И над всеми гамма плыла, плыла»). Здесь, безусловно, связь с будетлянином Велимиром и с футуристом Маяковским, с Заболоцким, Введенским и Олейниковым. И, конечно, это опыт прочтения писателей южнорусской школы (не только с её поэтами Багрицким и Сельвинским, но непременно с поэтическим Юрием Олешей, прожившим «на кончике луча»): «О, если б знал матрос раскосый, / Влюблённый в свой плавучий гроб, / Какие прилетают осы / Сосать пролившийся сироп». При такой эмоционально насыщенной, феерической поэзии, Шерб  самым что ни на есть божественным образом держит форму стиха, как умелый строитель мироздания, не давая силлабам безудержно расширяться согласно второму закону термодинамики («Это море. Блики. Блики. Блики. Блики. / Сине-чёрный. Тёмно-красный. Красный. Красный»). Вспоминается, в связи с упомянутым выше Олешей, фрагмент из книги о нём литературоведа и мыслителя Аркадия Белинкова, с рассуждениями о том, что мастер – это тот, кто познал свои границы: «Каждая поэтика знает свою меру законченности, и большая или меньшая степень законченности всегда была стилистическим приёмом, а в некоторые эпохи канонизировалась в жанр. Так, Тютчев создал композиционный оксюморон – законченный отрывок. Шопен – этюд (превращённый к тому же из технического упражнения в художественное произведение), импрессионисты – эскиз...». Шерб каждую строку создаёт, как самостоятельное изделие, и каждый его катрен способен существовать, как герметичная, сакральная аксиома: «Солнечный луч, протянутый между туч, / Свет его позвонков – блеск оркестровых труб. / Но кто-то большой находит в облаке лунку, / И полоску света втягивает, словно слюнку, / Во сне сбежавшую из уголка губ»; или ещё: «Как будто бы на дне – / Клубничное варенье, / Густой сироп огней, / Дверей полночных пенье, – / Его не превозмочь, / Но стайку чёрных клавиш / За пазухой нашаришь, / Отпустишь плакать в ночь». Эти тексты, как своеобразное пособие к курсу о «лингвистическом повороте» Ричарда Рорти (1967), который предполагает, что не мы говорим, а речь говорит нами. Завершена, как у имажинистов, каждая фраза; любое слово в строке – мельчайшая частица материи, первичная лейбницева нематериальная монада, корпускула, из которой рождаются ассоциации, символы и аллегории, с поражающей скоростью – свет и цвет, все-ленность и уни-версум: «Ликует бес полураздетый, / Кипит в котлах загара смоль, / Дымится джойнт длиною в лето, / И кожу разъедает соль». При таких скоростях, а главное – ускорениях, невольно вспоминаешь по этому поводу высказывание Жана Бодрийара: «Передвижение является необходимостью, скорость – удовольствием». И получаешь от поэзии Михаэля Шерба удовольствие.

Геннадий Кацов

ЭЛЕГИЯ ДЛЯ АЛЕКСЕЯ МИШУКОВА 

Не делить на родное и чуждое,
Попытавшись на старости лет
Полюбить даже небо жемчужное
И кровавый его пустоцвет.

И сухую землицу послушную,
И разбомбленный дом у реки,
И тревогу, такую воздушную,
Что тревожит лишь листья ольхи.

Ни себя, ни знакомых не мучая,
Не гадая, что ждёт впереди,
Жить дискретно – от случая к случаю,
А когда расцветут на груди

Пятна чёрной и красной смородины,
С головой уходя в забытьё,
Возвратиться в объятия родины,
Или в мёртвое тело её.


ПАКЕТ 

Непрозрачен, скрытен, грузен.
Что внутри, ты знаешь? Нет.
Развязать пытаюсь узел.
Целлофановый пакет.

Улеглись удобно рядом
Кекс, галеты и мука.
Всё, что ты впечатал взглядом –
Стало камнем на века.

Стало мрамором с прожилкой,
Стало кодом цифровым,
Стало маслом, стало жиром
Желтоватым с голубым.

Голой веткой в голом парке,
Опустившемся на дно,
Нитью, той, что вечной Парке
Перерезать не дано.


СПИРАЛЬНОЕ 

Кручу замедленно кино иль
Монетка падает в бинокль,
Блестит загадочно на дне.
Зачем ты, жизнь, приснилась мне?

Беги по кругу, киноплёнка!
Порвёшься – вновь заклею скотчем.
И утончу, чтоб стало тонко,
И уточню, чтоб было точно.

Ведь это сладко, как Садко,
Нырять в пучину вод зеркальных.
Ты помнишь, дроля, молоко
В пакетиках пирамидальных?

Ты из Египта-Вавилона
Уже две тыщи лет, как вышел,
Но палец в диске телефона
Дугу привычную опишет.

Так не крути в кармане кукиш!
Ешь, что дают. Люби, что любишь.
И дух отправится в полёт,
И крышечкой кефир сверкнёт.


* * *

«…доколе не порвалась серебряная цепочка, 
и не разорвалась золотая повязка, 
и не разбился кувшин у источника, 
и не обрушилось колесо в колодезь.»

Екклесиаст 12:6

Это солнце. Это демон многоликий,
Вечно тот же, каждый миг иной и разный.
Это море. Блики. Блики. Блики. Блики.
Сине-чёрный. Тёмно-красный. Красный. Красный.

Вишня-дерево цветёт – сторукий Вишну,
Ловит ветер, машет, машет, машет, мажет
Небо белым, и сверкает, так потешно
Мельтешит, – глаза смотреть устали даже.

Наклонись к земле, раздвинь рукой травинки,
Там такая же, а всё-таки другая
Жизнь: снуют жуки-солдатики, машинки,
Бегают коровки божьи да трамваи.

Ближе, ближе, ближе к морю или к раю?
Пахнет йодом, тёплой галькой, тиной мокрой.
На дороге – гравий, гравий, ноги ранит,
В нём блестят слюды кусочки, словно окна.

(Всё дрожало в солнечном желе и
Цвёл миндаль, и рассыпался каперс,
И кузнечик становился тяжелее,
И рвалась цепочка, и менялся ракурс.

О прошедшем сокрушалось тело,
Но из дерева росло другое древо,
И, сорвавшись, в бездну колесо летело)
Будет море вечным домом или небо?


ПРИМОРСКОЕ 

Трепещут бабочки истомы,
Над пирсом крылья распластав,
Когда с летучего Содома
На берег сходит плавсостав.

Ликует бес полураздетый,
Кипит в котлах загара смоль,
Дымится джойнт длиною в лето,
И кожу разъедает соль.

О, если б знал матрос раскосый,
Влюблённый в свой плавучий гроб,
Какие прилетают осы
Сосать пролившийся сироп,

То не спешил бы так на берег,
Среди портовой саранчи
Топлёным золотом Америк
Язык и дёсны намочить.

А подождал бы у ограды
Пустой площадки смотровой,
Пока зудящие цикады
Жару расчешут под травой.

Пока желание лениво
Проникнет в каждый закуток, –
Творец календул над заливом
Расправит огненный цветок.

В закатной золотой заварке
Он будет беспрестанно цвесть,
Оранжевый, сухой и жаркий,
Как глина, как благая весть.

………………………………

Кузнечик, гений местечковый,
Лабай мне, милый, гопака,
Покуда пульс кует подковы,
И кровь зелёная крепка.


ГИБЕЛЬ ВЕТЛЫ 

Солнечный луч, протянутый между туч,
Свет его позвонков – блеск оркестровых труб.
Но кто-то большой находит в облаке лунку,
И полоску света втягивает, словно слюнку,
Во сне сбежавшую из уголка губ.

Ураган начинается сразу после слова «тише».
Внезапный порыв ударяет ветлу под дых,
И она сгибается, будто от вести, оставляющей зияющими ниши
Там, где когда-то стояли статуи всех живых.

Ветла мотается туда-сюда суетливо-бессильно,
Пытается, словно квочка, собрать свою лиственную ораву
Под защиту кроны, но падает занавес ливня,
И сад превращается в паромную переправу.

Дерево дёргается, словно побиваемое камнями,
Хлещет ветвями кружащуюся кутерьму,
И, кажется, под землёй перебирает корнями,
Пытаясь продраться сквозь непролазную тьму.

И тут, в самом апогее борьбы и страсти,
Внезапно, когда никто к этому не готов,
Ветла падает и беззвучно раскалывается на части,
Срывая стоп-кран электрических проводов.

Моментально стихает ветер, расходятся тучи.
Тихо журчит стекающая в канаву вода.
Там, где была ветла, осталась лишь куча
Щепок, палой листвы. И оборванные провода.


КРЫЛО

Стерильное, как бинт,
Громоздкое, как парус,
Крыло моей груди
Под небом распласталось,
Крыло моей груди
Экраном развернулось,
Как будто впереди
Ещё другая юность.

Как будто бы на дне –
Клубничное варенье,
Густой сироп огней,
Дверей полночных пенье, –
Его не превозмочь,
Но стайку чёрных клавиш
За пазухой нашаришь,
Отпустишь плакать в ночь.

Крыло моей любви
Раскрылось, словно арка,
Чтоб жалость и стихи
Входили в мир попарно,
И чтоб до самых стрех,
Природе непокорна,
Взлетала радость вверх
Комочками попкорна.

Я слышал голос зла,
Я помню взгляд драконий,
Но нежность мне прожгла
Стигматы на ладонях.
Вплетаясь в ткань теней,
Горят лучей волокна,
И входит через окна
Всё лучшее ко мне.


* * *

Отделяя от птицы пение и полёт,
Набухает железо, лопается, цветёт.
Стая окон, взлетев, превращается в рой осколков.
Ураган, цепляясь за грунт из последних сил,
Ось симметрии выгнул, перекосил,
Словно хлебные крошки, строенья смахнув с пригорков.

Сводный хор скорбящих людей и зверей живых
На разорванный воздух криком наложит швы,
Но замолкнет вскоре, запутавшись в огласовках.
И опять над пожухшей травою сомкнётся синь.
В опустевших дворах – ни наволочек, ни простынь, –
Только дым повис на бельевых верёвках.


ЧУЖОЕ 

Дни коротки и ночи коротки.
А эти пятна – лодки у реки,
И лодки на реке – совсем как пятна.
Кроссовки снять, в траву сухую лечь...
Здесь тихо и слышна речная речь:
Стремительна, светла, но непонятна.

Когда почти до точки пройден путь,
То чувствуешь внутри такую муть,
Что всё прозрачным кажется снаружи,
И хочешь грудь, как дверцу, распахнуть,
Как в том стишке: «заснуться и проснуть»,
И поселить в груди чужие души.

Когда не я, то пусть они живут,
Наводят свой порядок и уют,
Обои клеят, выбирают люстру,
Готовят ужин, понимают речь...
А мне бы по камням, по илу течь
Водой прохладной от истока к устью.


ЭЛЕГИЯ ДЛЯ НАТАЛИИ ЧЕКОВОЙ 

Идешь, не поднимая головы, 
вдыхаешь запах высохшей травы, 
безмысленно плывешь в людском потоке, 
но вспыхнет белым: острый локоть, стук 
о дверь глухую, ранние потемки, 
и новых босоножек перепонки 
на загоревшей коже, острый плуг 
закинутого в небо подбородка, 
и пальцы в пальцах, и, хлебая речь, 
становишься бескож и человеч, 
и полон, как затопленная лодка.


РОЖДЕСТВО

Когда три четверти суток 
	вместо солнца нам светит месяц,
Когда снега и пески по горло всё замели,
Мы верим в то, что где-то родился Младенец,
И этот Младенец – Творец Небес и Земли.

Он пока не Господь, не командир
    	группы валькирий «Вагнер»,
Он пока не умеет даже ни встать, ни сесть,
На раменах Марии – беззащитный беззубый агнец,
И лишь ангелы знают, что это большая честь.

Мы готовы на всё – только б этот младенец вырос,
Только б он избежал нищеты и рабских оков,
Его может сгубить любая бактерия или вирус.
Его может сожрать любой из земных волков.

Но если под снегом (или песком) уже не видна дорога,
И от сводок правдивых безнадёгой и смертью несёт,
Верь, что где-то в сарае еврейка рожает Бога,
Младенца, который всех нас непременно спасёт.


* * *

Я прошу прощения у цветущей жимолости, у мелющих жерновов,
У жизни прошу прощения и у смерти. На коленях и стоя,
Прошу прощения за несовершенство своё и своих слов,
За то, что не знаю, где я, и за то, что не ведаю, кто я.

За то, что не знаю почему я здесь и чего я хочу,
И не знаю ответа на вопросы «куда идёшь?» и «кому служишь?»
Я могу лишь свечу зажечь, а после – ещё свечу, –
Миновавшее лето приготовить себе на ужин.

Я помню, как тени в лесу бросались на шею мне,
И помню, как свет воссиял между ровных грядок,
То, и другое предшествовало войне, –
Битве за хаос, или борьбе за порядок, –

Я не смог различить. А впрочем, не всё ли равно,
Если знаешь ответ на вопросы: «Кого ты любишь?», «Кому ты веришь?»
Я смотрел чёрно-белый фильм – и видел цветное кино,
Я был на балете в Большом – там в экстазе танцует дервиш.


* * *

Ещё мотаюсь пылью по углам,
Бреду с котомкой тела за плечами,
Но час пробьёт, и я возникну там,
Где с тишиной сражается молчанье.

Где истекла венозной кровью речь,
И флаг победы на бинты разорван,
Взойдёт над полем брани, словно меч,
Иной эпохи детородный орган.

Взойдёт, сломав бесплодия печать,
Стирая безнадёги чёрный дёготь.
Рука замрёт в попытке не писать,
Но в грифель превратится каждый ноготь.

Зароешься ли в землю, словно крот,
За пять секунд до сбора урожая,
Когда рука часы перевернёт,
Пучину высотой преображая?


* * *

И что с того, что не вспомнят, не найдут нигде,
Слёз не утрут?
Пусть утонет дохлой рыбой в ледяной воде
Серебристый мой труд.

Но стекла оконного мёртвый лёд
На пол не капал,
Но кленового семечка вертолёт
Всё летел, не падал.

И сверкал ливанского кедра медный отвес,
И цветущие липы звенели в колокола,
И бежала лестница до небес,
И над всеми гамма плыла, плыла.