Вика Чембарцева дебютировала заметно, оказываясь в числе лауреатов одного за другим различных фестивалей, конкурсов и поэтических форумов. При этом она заинтересованно наблюдала за работой опытных литературных профессионалов, быстро училась. Её стих постоянно уплотняется. Метафоричность обретает всё большую устойчивость в строфе, в строке. Поэтический образ настигает предыдущий, словно волна, настигающая волну, мощно накатываясь на читательское восприятие. А выверенный баланс между художнической мыслью и нервным характером поэтического жеста создаёт эмоциональный фон, на котором и происходит кристаллизация самой поэзии.
Д. Ч.
ЗЕМНОЕ
Потёмки, день, теряющий свободу.
Идёшь на ощупь по земному броду
и ловишь жемчуг встреч в глухой кувшин
изнанкою измаянной души,
расплескивая чувств тугую воду.
И вязнут забродившие слова
в уключинах ключиц, и голова
склоняется к груди за млечной пищей
такой телесной и земной, и ищет
покоя.
И втирают жернова
объятия отчаянно друг в друга:
окно, простенок, занавесей вьюга,
касаний шёпот, нежности мольба,
земное – ад, божественное – раю.
Застигнутый в духовной наготе,
себя теряя, снова обретаешь
песчинкою на божьем ноготке.
И правдою неправедной томимый,
скрепляешь человеческую глину,
заимствуя у бога ремесло
в угоду жизни и смертям назло.
ЗВЕНИГОРОД
Вадиму Месяцу
Братец, братец,
отведи меня в храм.
Бродит ветер по октябрьским лугам.
Стылый полдень, словно инок слепой,
опирается о землю клюкой.
Ты не спросишь,
я в ответ промолчу.
Перед образом затепли свечу:
тем за здравие, иным в упокой.
Грай вороний над Москвою-рекой.
Бог един ли, братец, много ль богов –
всё спасение для нас, дураков.
Коли Богу человек посвящён,
то Господь с душой людской обручён.
Моет мордочку у ризницы кот.
В колокольном звоне небо плывёт,
а под ним – в церковных маковках град.
Ты ко храму отведи меня, брат.
ПЕСНЯ НА РАСТУЩИЙ МЕСЯЦ
Вадиму Месяцу
Солнце, братец, порой во сне
уходит на север,
и душа дрожит на блесне,
коль на сердце серо.
Вера, брат, что цыганский хлеб –
по ломтю на угол.
Помолись о рае взахлёб,
не оступись в уголь.
Иной порог – на сотню ног,
иному – лишь пара;
о том ведает один Бог –
кому счастье даром.
Ветер, брат, шелестит травой
на растущий месяц,
склонись над моей головой,
спой, как в детстве, песню.
Из цикла ПИСЬМА В СЕЗОН БЕЗВЕТРИЯ
СЕПИЯ
отдалённое дрожание дождя
отдаётся
мотыльковым трепетом в животе –
болезненные симптомы чувственности
последний трамвай ушёл в кругосветку
__надцать лет назад
но ундервуды и зингеры строчат о нём
по клавишам шпал в унисон движению:
«господа! господа! вы………..»
новый фильм
кочующее время «Эдерлези»
призраки лета
чтобы создать вечность
хватило бы одного дня
и памяти поцелуя над правой ключицей
медленная листва медовых лип
эйфелевый ливень Парижа
сапоги цвета сепии
cafédeFloré
но руки зябнут
касаясь клавиш
даже когда
рукава бывают чуть длиннее пальцев
..загадай меня
в своём сне
ГЕХАРД
Ованнесу
В Гехарде[1] дождь. Туман. Конец апреля.
Безмолвное цветенье диких вишен.
Слизняк прилип к расщелине ступени.
Внезапный крик неразличимой птицы.
Копьём лучистым света вертикаль
насквозь пронзает плоть кромешной тьмы.
Как ангельского пенья отголоски,
запутались под сводом голоса:
возносится под купол «Хайр мер[2]».
Карминный крест и каменный алтарь,
свеча, грехи, молитва, покаянье –
торопишься, переводя дыханье,
перечислять, оправдывая жизнь,
и мечется душа, как зяблик в клетке,
меж пленом и тоскою о свободе.
Стремится вверх слизняк, одолевая
ступень, борясь за право высоты:
ничтожен он, но равно же и мы –
пред Господом едино всё на свете..
Гехард. Туман. Безмолвие весны.
Из цикла КУЗНЕЧИКИ И ВИНОГРАД
ТИФЛИССКОЕ
Левану
Торговка над мёдом тугих виноградин
вдруг вздрогнет дремотно в июльском чаду.
Три древних старухи в церковной ограде
седую кудель власяную прядут.
Беззубый безумец Бесо босоного
булыжную плоть попирает пятой.
А дядю Нодари – мегрела рябого –
зовут в Сололаки на пир тамадой.
Весь двор собирает красавицу Нуцу:
под вечер – смотрины. Соседский юнец
вздыхает: «Вот, мне бы богатым проснуться,
украсть свою Нуцу и с ней под венец!»
Цепляет цикада цикорий. Мтацминда
над городом гордо несёт горизонт.
И знает любой от Арагви до Инда,
Что окна в рисунках – на доме Резо.
Полжизни Тифлис поднимается в гору,
ещё половину – под гору идёт,
то с Богом о вечном ведёт разговоры,
то с ангелом речь о погоде ведёт.
Лукавый и мудрый, юродивый, нищий,
он князь и богач, чародей и простак.
Для бедных в кармане монетку отыщет
и сам над собой посмеётся в кулак.
У стен Мугни
Давиду и Лене
У стен Мугни созревший виноград
и золотого сада хрупкий воздух.
Ореховой скорлупкою по водам
плывёт листа осеннего фрегат.
Лучистую распутывает сеть
дневной улов закатного теченья,
и времени извечное движенье
до темноты изнашивает свет.
Пока латунной бабочкой душа
к подкуполью молитвы обращает,
Господь Арагацотн благословляет,
слезится воск медвяный не спеша..
Приметы Грузии
Опять февраль, «достать чернил и пла…»,
но дворника проворная метла –
как кисть на фоне чистого листа –
лежалый снег сметает с парапета.
Подумается: «верная примета
тепла», и словно воздуха состав
изменится навязчиво, внезапно:
он базилик, чабрец и ветер мятный,
и долгого кузнечика сустав
над зеленью травы, и треск цикады,
хрустальнорогий месяц молодой,
и сонная тягучая прохлада,
курящаяся дымкой над Курой,
Светицховели в каменной ограде
и Мцхетский крест.
Но за окном февраль
смахнёт видений белые заносы,
и вечный дворник в уличный Грааль
просыплет зиму снежным купоросом.