Когда два года назад наша многодетная эмигрантсколирная семья собралась в Иерусалим, я без раздумий купила билет. Во-первых, и так хотелось на Святую Землю, где я ни разу не была. Во-вторых, в такой прекрасной компании. В-третьих, подумала, что на наш поэтический вечер обязательно должен прийти один человек. Поэт, которого я повстречала в ранней молодости и почти сразу же потеряла. И всю жизнь помнила.
Это был год семьдесят шестой. Времена сероватые. Я ходила на занятия в институт и писала стихи, показать которые стало некому. Уехал в Израиль навсегда мой старший друг и наставник Илья Рубини, я как бы осиротела. То есть нет, были сверстники, страшно талантливый Гриша Остер (почил на лаврах), прехорошенький мальчик-кукла Алёша Дидуров (давно умер), две прелестные молоденькие художницы, одна теперь в Европе (с неудачниками не общается), другая в Америке (творит шедевры из фарфора, не забывает).
Но не хватало авторитета. И кто-то подсказал: а ты познакомься с Борисом Камяновым, он постарше и известный, хотя и не печатается, а стихи у него очень хорошие и смешные. И да, тоже еврей. И диссидент.
– А что написал-то?
– Ну вот стихи у него есть:
Везёт на матерей, на одиночек,
На их сопливых сыновей и дочек.
А ещё про ЦДЛ замечательно:
Олимпийцы, красавцы, пииты,
Пусть не боги, но всё же – жрецы.
Алкогольных напитков пииты,
Всевозможных закусок жрецы!
Мне понравилось, и я захотела познакомиться. Дали телефончик, я позвонила, и поэт пригласил в гости. Я приоделась. Морозы трещали крещенские. Я тогда только что начала ходить в церковь и некоторые правила рвалась соблюдать слишком буквально. Это было нелепо и нелегко. Например, с длинной юбкой возникла проблема. Денег на купить-пошить не было, стипендия на всё про всё. У одной из бабушек, тетки отца, о которой, если успею, напишу отдельную песню, от старого времени таковые имелись, но ей жаль было расстаться с воспоминаниями. Всё ж она отказала свою гимназическую «форму», из которой удалось соорудить длинную юбку. Матерьяльчик изрядно истощал, снизу было очень холодно... Зато сверху очень тепло. Мы тогда мечтали с друзьями построить катамаран, плавать на нём! Поэтому занесло нас на склад списанных вещей какого-то лётного клуба за парашютным шёлком для парусов. Парашюты кончились, зато мы купили по десятке списанные лётные куртки (такие теперь под названием «пилот» продаются за кучу денег, заклинаю, не берите, сверху тепло, а снизу ну очень холодно!). Я свою курточку вывернула мехом вверх и в рукава вставила резинки. Во всём этом иду, дрожа, от метро Академическая. Стихи несу в портфеле. Уже темно, значит, часа три пополудни.
Поэт отворил дверь. Лицо в бороде очень оттуда, из далеких Палестин, как будто и не жил двести лет вместе. Доброе лицо, понравился. А обстановочка насторожила. Была тогда очень странная мода у обеспеченной интеллигенции – обивать прихожую, именно прихожую, иконами. Шпалерная развеска, впритык. Такое шибание в нос легкими деньгами и неуважением к вере чужих предков. Я, насупясь, спросила:
– Ваша квартира?
– Нет у меня никакой квартиры, – ответил кандидат в менторы, – знакомые пустили пожить...
Я сменила гнев на милость. Меня провели, как полагалось, на кухню, где налили горячительного. Очень кстати пришлось, отмороженные части тела стали оттаивать.
Борис сказал :
– Я всё гадал, кто придёт, женщина или ученица? Теперь вижу, что ученица.
Я достала толстую пачку стихов. Читали, говорили... Потом пришли ещё люди. Пили, пели, говорили, опять пили. Ещё одна странность тех времен: пить стремились заграничные ликеры, всякую сладкую крепкую гадость. Зато дорогую и труднодоставаемую. Хотя, как резонно заметил ещё Бунин, превосходных отечественных вин было в России сколько угодно. Цинандали, Алазанская долина, армянский коньяк, водка Столичная в конце концов (у нас в МАИ её предпочитали и правильно делали).
Было интересно, ново. Но о стихах не так много говорили, как ругали советскую власть. Многие собирались рвать когти «из этой страны». Я в душе соглашалась. Внучке раскулаченных, ссыльно-переселённых, не пущенной уже куда хотелось учиться, казалось, мало чего светило. Мерещилась Франция, страна Клемана Маро, Вийона, любимого Людовика XIV…
Время пролетело незаметно, и закрылось метро. Под потолком кухни облаками висел дым. Никого не помню. После шести пар, блуждания по морозу, непонятных длинных разговоров и не знаю уж скольких рюмок клейкого зелья я что-то сникла, и меня отправили спать в маленькую комнатку, где я не знала, как зажечь свет. Дико болела голова от гадкого ликера. Постель не постелили, наверно, хозяева сами были пьяные. Там было холодно. Потом стало очень холодно. Я свернулась на кушеточке, поджав под тонкую юбчонку оледеневшие лапы. Всю ночь я умирала от холода. Наконец умерла, как ямщик в степи глухой. Какое же это было отчаяние, когда, воскреснув поутру, я увидела над собой настежь открытую форточку, а рядом, на стуле, стопку хороших шерстяных пледов. В комнате стоял твёрдый минус. Барометр показывал «ясно».
Так что эту встречу я крепко запомнила на всю жизнь.
Потом я иногда звонила Борису, он со мной отечески разговаривал. Я читала стихи по телефону, он одобрял. И вдруг сообщил, что скоро уезжает в Израиль. И пригласил придти на прощальную встречу. Поскольку жилья у него не было, встреча намечалась в лесу. Адрес: станция такая-то, потом по деревне, потом через ручей, лес, на лужайку. Тоже удивительно четко помню частички этого дня. Как шла со станции в лес, был ясный летний день. Одежда опять подкачала: длинная юбка и новые белые босоножки на высоких каблуках и платформе. Вот уж мы были идиотки ненормальные, мучили себя, как при старом режиме. На накрытой поляне я никого не знала, кроме Бори. А жаль. Был там даже неизвестный мне тогда Юрий Домбровский и много людей, именовавшихся диссидентами – я тогда такого слова не знала – со Щаранским во главе. Были и представители КГБ, но я их не заметила. Так что им пятёрка. Все оживлённо общались, Камянов был окружён плотным кольцом, видимо, наиболее близких или настырных. Я с ним минут пять поговорила, получила адрес, куда писать в Израиль, и уступила место новоприбывшим. Дальше слонялась, в общем-то скучая. Наливали, но я уж зареклась. И тут грянул гром. Разверзлись хляби. И все кинулись прятаться под деревья. Не тут-то было, родные берёзки не очень-то укрывают от ливневого дождя. На моё счастье, какая-то интеллигентная пара, сжалившись над моей младенческой беспомощностью, со словами: «Пойдёмте с нами отсюда, мы в Москву», вывела меня на обратную дорогу. Увязая в глине, мы перелезли через взбесившийся ручей, я пошла босиком и так и ехала потом до дома – каблук отвалился. И долго не проходило щемящее ощущение тщеты...
Чуть позже кто-то дал мне подборку его стихов, и я поняла, что не зря с ним познакомилась. Ранние стихи были не хуже и не лучше стихотворного потока, который льётся и со страниц газет и журналов, или из небытия в пустоту, откуда приходят авторам ответы редакции, писанные за рубль наёмной студенческой рабсилой: «Конечно, ваши стихи очень искренние, но...» ...Но! очень быстро он перешагнул этот рубеж, и появилось главное – свой неповторимый голос. Впрочем, не это главное. Главное – путь, подъём снизу вверх. Лествица Иоанна...
* * *
К губам девичьим юноша приник –
И две звезды в зрачках её померкли...
Но вижу: на колени стал старик,
Целуя камень на ступенях церкви.
Мне непонятен этот странный дед.
А мне – огонь бы девку, мне – медку бы!
А он на протяженье тысяч лет
Целует Вечность в сомкнутые губы.
Как странно: гордость – в сгорбленной спине,
А взор сосредоточен и прохладен…
Я так хочу, чтоб этот старец мне
Понятен стал,
Как я ему понятен!
1965
Первое мая
Тихие пьяницы и драчуны,
В сквер выползающие на рассвете, –
Дети великой Советской страны,
И, несомненно, – счастливые дети.
Да хоть возьмите, к примеру, меня:
Стоит лишь утречком опохмелиться –
Рвётся душа в поднебесье, звеня,
Словно из пепла восставшая птица.
А на планете царит Первомай,
Мирные выстрелы почек зелёных…
Выше, товарищ, стакан поднимай
В наших весёлых рабочих колоннах!
Праздничный вечер. Роскошный салют,
Словно корабль, выплывает из мрака.
Слышу: кого-то поблизости бьют.
Вижу: и вправду – отличная драка!
Славно с разбегу врезаться в толпу,
Славно быть толстым и густобородым
Сильным евреем, связавшим судьбу
С братским великим российским народом!..
Утром, опухший, очухаюсь я.
Долго ли мне колобродить на свете…
Господи, бедная дочка моя!
Господи, Господи, бедные дети!
1974
Вот, особо не выбирая, взяла я два стихотворения из подборки. Почти десятилетие разделяет их. Но адресат – один. И с этим молчаливым собеседником он будет разговаривать всю жизнь. Разве не это признак настоящей поэзии?
Нашла я и стихотворение, которое, перевирая малость, цитировала вся Москва:
ЦДЛ
Среди них я немногого стою,
Сиротливо в сторонке стою.
Каждый важно несёт пред собою
Горделивую маску свою.
Олимпийцы! Красавцы! Пииты!
Пусть не боги – должно быть, жрецы!
Алкогольных напитков пииты,
Всевозможных закусок жрецы.
Задыхаясь от лишнего жиру,
Снисходительны, но велики,
Все приветствуют всех по ранжиру:
От кивка – до пожатья руки.
Сколько мудрости! А благородства!
Сколько гениев прутся в буфет!
У меня ж, окромя сумасбродства,
Ни копейки обшарпанной нет.
Что умею я? Править могилы,
Напиваться и множить грехи,
Понапрасну растрачивать силы
Да о совести стряпать стихи…
Вот красавец идёт двухметровый,
Прямо в вечность стремится, шельмец!
Он – кудесник партийного слова!
Он – властитель рабочих сердец!
Мощный гений, проворнее топай,
Ты покажешь всем кузькину мать!
Ты меня не поймёшь, толстожопый.
Я тебя не хочу понимать.
1975
Насчёт ЦДЛ, придворного храма Совписа, истинная правда. Кстати, простому смертному туда было не попасть, у входа стояла стража в лице строгих женщин-привратниц, и свои мастерские зарисовки поэт смог сделать только благодаря работе в похоронной команде данного заведения, то есть в качестве обслуживающего персонала. В таком же качестве доводилось и мне туда попадать, когда требовался синхронный перевод нового заграничного фильма, который государство покупать не покупало, но устраивало показы для избранных. Члены Союза писателей тогда изумлённо спрашивали, брови уголком: «А ты что тут делаешь?». Соваться в эту неприятную компанию неплохо устроившихся в официальной литературе не хотелось, да и, казалось, было бесполезно. Задним числом замечу, это только так казалось. С удивлением вспоминаю теперь таких крупных поэтов как Николай Старшинов, Геворг Эмин, Борис Слуцкий, которые прямо выискивали и помогали... то есть пытались помочь состояться в печатной литературе молодым и неприкаянным. Со мной, неблагодарной, каждый из этих троих нянчился, как Савельич. Камянову тоже иначе, но везло. Он, кстати, прекрасную прозу пишет, и вот так описывает одну невероятную встречу:
«В последние годы перед отъездом из России я бывал в КПЗ на Колхозной довольно часто. Коммунальный быт не располагал к стихосложению, и я писал стихи в баре. Стою я однажды, кропаю что-то в блокноте, а напротив возвышается беззубый старик с ввалившимся ртом и внимательно смотрит на меня. Я заметил это и понял, что ему не терпится вступить со мной в беседу. Так оно и оказалось.
– Простите меня, молодой человек, а что вы там пишете?
– Послушай, дед, – раздражённо сказал я, – пей своё пиво и не приставай к людям.
– Мне кажется, – прошамкал старик, не обращая внимания на мою грубость, – что вы пишете стихи.
– А тебе-то что! – взорвался я. – Стой, сопи себе в две дырочки и помалкивай.
– Понимаете, – сказал он, – я ведь не просто так интересуюсь, я и сам писатель.
Тут я отложил блокнот и иронически посмотрел на своего визави. Вдруг мне стало казаться, что я его уже где-то видел.
– Ну и что же ты написал, дед? – поинтересовался я.
– Есть у меня две книги, последняя – повесть «Хранитель древностей».
И тут я понял, почему этот дед показался мне знакомым: я давно купил эту книгу и часто перечитывал, а на первой её странице был портрет автора.
– Юрий Осипович! – взмолился я. – Простите меня, дурака! Вы можете посторожить мое пиво, я через десять минут вернусь?
Домбровский, явно довольный изменением ситуации, милостиво кивнул, и я поспешил домой. Вернувшись с книжкой, я попросил у него автограф.
– Почитайте-ка мне сначала свои стихи, – сказал он, а то вы меня знаете, а я вас – нет.
Я прочёл Юрию Осиповичу с десяток стихотворений, и он оставил мне в книге следующую надпись: «Моему любимому другу – великолепному поэту – дарю эту книгу. Повторяю: великолепному поэту! Домбровский». Неловко цитировать такую неумеренную похвалу, но против фактов не попрешь…»
Я долго с сожалением вспоминала не успевшую начаться дружбу с Борисом Камяновым. Письмо один раз написала и отправила с оказией. Наверное, гады, не опустили, потому что ответа не пришло. Потом прошло много лет, и началась эпоха интернета. Многое стало можно найти, но как-то не сразу догадались поискать. Совсем недавно, именно после напрасных попыток найти Бориса Камянова в Иерусалиме – никто из моих пишущих знакомых, там живущих, его не знал – я стала рыться в интернете, и сколько радостных открытий свалилось за один день.
Во-первых, с той лестницы, на первые ступеньки которой ступил ещё в СССР, он никогда потом не свернул. Ни в стихах, ни в жизни. Стало понятно, почему в литературной среде такой маленькой страны его мало кто знает. Он стал человеком очень религиозным, и, наверное, не ходит по литературным гостиным. Оговорюсь заранее – я ничего ещё не успела найти и прочитать. А искать обязательно буду. У Камянова вышло в Израиле несколько сборников стихов, а также двухтомник избранного. Как жаль, что не в Москве...
То есть, когда мы с друзьями поэтами бродили по Иерусалиму, городу великому, он был совсем рядом, где-то там, в самом Иерусалиме, его дом... И он живёт в нём хорошо и счастливо... Что ж, слава Богу!
Над обрывом, над долиной
Возвышается мой дом.
С этой высоты орлиной
Видно далеко кругом:
Улица. Вдали – больница.
В ливне солнечных лучей
Средь холмов шоссе струится,
Как серебряный ручей.
Это – в ясную погоду.
А зимой, как рассветёт,
Дом войдёт в туман, как в воду,
И утонет, пропадёт.
Всё в окне, как на экране
Ненастроенном – в снежке.
Птицы плавают в тумане,
Как чаинки в молоке.
Белым облаком укрыло
Жизни нашей все следы.
Время белое застыло
Над горами Йегуды.
Но осядут понемногу,
Как сугробы, облака.
Вновь отправятся в дорогу
Дни, и годы, и века.
Солнце нас ошпарит зноем
С голубых своих небес,
И поманит нас покоем
Иерусалимский лес.
И ещё из самого главного. У каждого поэта есть, помимо писания стихов, какая-то сверхзадача, какой-то долг перед прошлым, который он стремится исполнить. Вытащить из небытия, из тьмы веков, или из другого мира, и осветить светом своего дара что-то важное для человечества. Так Пушкин со своей «Историей Пугачевского бунта» и «Маленькими трагедиями», Цветаева с её «все они умерли, и я должна сказать», Бродский со своими переводами, которых ему никто не заказывал. Перевод – это же каторга. Но и счастье невероятной близости с ушедшим незнакомым собратом по перу... С огромной радостью узнала я о существовании нового перевода «Песни Песней», сделанного Борисом Камяновым. С радостью, потому что сколько лет с раздражением спотыкаюсь о синодальный перевод. Типа сосцы твои как два козла, или как там... И потому что уверена: только поэт может переводить стихи и песни. Этот тяжелейший перевод был сделан в соавторстве с раввином Нохумом Рапопортом. Найду его, найду! Вот пока что отрывок из добросовестной подробной рецензии Наума Басовского, подтверждающей мою правоту:
«Жанр рецензии не позволяет провести обстоятельный текстологический анализ перевода; уверен, что в недалеком будущем специалисты сделают его. Мне же хочется взять почти наугад несколько фрагментов и просто сравнить их передачу прежними и новыми переводчиками.
Вот, например, знаменитый 5-й стих из 4-й главы в синодальном переводе:
Два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущейся между лилиями.
Звучит красиво, но, если вдуматься, не слишком оправдано: почему сосец (слово мужского рода) уподоблен серне (женского рода)?
Недалеко ушёл и А. Эфрос, написав так:
Две груди твои, как два молодых оленя, двойни газели, что пасутся средь лилий.
Здесь грудь (женского рода) уподобляется оленю (мужского рода).
И. Дьяконов даёт вариацию версии А. Эфроса:
Две груди твои – как два оленёнка, как двойня газели, что бродят среди лилий.
Почти дословно с дьяконовским переводом совпадает перевод Ш. Мидбари, только вместо «бродят» у него – «пасутся».
А вот как звучит этот же стих в новом переводе:
Груди твои – как две юные лани, лани-близнецы, пасущиеся среди тюльпанов.
Думаю, нет нужды доказывать, насколько в данном контексте «лани» лучше «оленей» и «лани-близнецы» лучше «двойни газели».
Наши переводчики ушли достаточно далеко от буквализма, зато как выиграл от этого художественный образ!
О «Песне песней» издавна сложилось представление, что это весьма эротический текст. Не стану вступать в дискуссию по поводу того, так это или нет. Во-первых, никоим образом не отношу себя к специалистам по текстам Священного Писания; во-вторых, эту тему умно и тонко обсудил в упомянутом комментарии к новому переводу р. Штейнзальц. Я же хочу рассмотреть ещё один конкретный пример, показывающий работу переводчиков по доведению текста до уровня филигранной точности. Героиня повествования рассказывает о ночном приходе к ней её любимого. Вот этот стих (4-й 5-й главы) в синодальном переводе:
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него.
Не знаю, как были устроены дверные замки в те древние времена, но современному читателю трудновато представить скважину, сквозь которую можно протянуть руку…
Совершенно тот же зрительный образ возникает и при чтении перевода Эфроса:
Мой друг простёр свою руку сквозь скважину, – и внутренность моя взволновалась о нём.
В переводе Дьяконова этот стих вообще приобретает двусмысленный, на грани непристойности, оттенок – а всё из-за того, что переводчик старается быть буквалистски точным:
Мой милый руку просунул в щелку – от него утроба моя взыграла.
Как говорится, комментарии излишни.
Как и в предыдущем рассмотренном примере, первое неформальное приближение к сути делает в своем переводе Ш. Мидбари:
Возлюбленный мой простёр руку свою сквозь отверстие в двери, и нутро мое взволновалось о нём.
Снова с удовольствием привожу данный стих в переводе Рапопорта и Камянова – с удовольствием, потому что он красив, тонок и ни в чём не противоречит духу первоисточника:
Простер ко мне руку возлюбленный мой через окошко в двери, и всё во мне сжалось от тоски по нему.
Можно было бы привести ещё много примеров точности и деликатности авторов перевода, их филигранной работы со словом. Но думается, читатель нового издания «Песни песней» сам сумеет оценить эти качества по достоинству. Я просто приглашаю к чтению.»
Друзья мои, и я приглашаю вас к чтению! Стихи, проза, переводы, биография Бориса Камянова есть в интернете. Читайте, не пожалеете!
К сожалению, я не успела ещё ни созвониться, ни встретиться с этим замечательным поэтом, хорошим, добрым, честным человеком. Но очень надеюсь...
БИОГРАФИЯ
Борис Камянов родился в Москве. Работал слесарем, грузчиком, рабочим сцены, переводил поэзию с языков народов СССР. С 1976 года в Иерусалиме, первая книга вышла в 1977 году. Переводил с иврита стихи Хаима Нахмана Бялика, Шаула Черниховского, Авраама Шлёнского, Иосифа Керлера, «Песнь песней» и др. Входил в руководство Союза русскоязычных писателей Израиля. Лауреат нескольких израильских литературных премий.
БИБЛИОГРАФИЯ
Птица-правда. – Иерусалим, 1977; Исполнение пророчеств. – Иерусалим, 1982 (Переиздание: М., 1992); На облегчённой лире. – Иерусалим, 1986; Перлы, извлеченные из жемчужин. – Иерусалим, 1988; Барак и Храм. – Иерусалим, 1995; Библейские истории. 47 адаптированных для детей историй из книг пророков и Писаний. – Иерусалим, 1995; Параноев ковчег. – Иерусалим, 1998; Песнь песней / Комментированный перевод Б. Камянова и Н.-З. Рапопорта. – Иерусалим – Москва, 2000; Собрание сочинений в двух томах. – Иерусалим, 2005–2007.