Поэтическая подборка Юлии Пикаловой – трёхчастная и полифоничная – не только о любви к фестивалю «ЭЛ», городу и миру; к себе, ближней и дальней, но о любви последней. Так «Песнь песней» в толковании св. Афанасия Александрийского, последняя после других песен (то есть пророчеств) завершает их, – за ней уже нет смысла ждать иного обетования. Нынешняя, итоговая по времени катастрофа, в которой мы все оказались заложниками, сродни «беzумному трамваю», забитому до отказа. И кондуктор шёпотом объявляет: «Конечная остановка – фарш». Возможно, фукуямовский конец истории – это «когда мы стали так тяжеловеки, / что свет уже не проникает к нам», а библейский Апокалипсис начинается с крошечной детали: «птичья мелочь с разгона влетела в тугой кипарисовый терем / И, если верить глазам, перестала существовать». Наша поколение, уж точно, не первое, которое проживаемый исторический кризис ощущает без катарсиса, как финал не нами написанной пьесы, однако чувство это сегодня несопоставимо резче, поскольку в перспективе – Третья мировая ядерная. Да, эти слова хоть выколи татуировкой на груди: «Мистерия?.. Истерия?.. / Бойся стоять спиной! / Свой голод не усмирила / История – пёс цепной!», – но какой выход? Покорно идти всем на кладбище?! Возможно и так, не выверяй поэт свой ритм дыхания по живительной, поэтической просодии; не вспомни вовремя о том, что надо переждать (хватило б терпения и сил), пока «метастазный Китеж / не скроется под мёртвою водой». В конце концов, оглядеться, настроив своё зрение до болезненной резкости, и рассмотреть то, ради чего поэт приходит в этот мир, наполняя предвидением строку за строкой: «…с обелиском маленькая пьяцца, / И чёрная зеркальная вода, / И белая огромная луна / Меня вберут, со мною растворятся – / И не начнётся новая война».
Геннадий Кацов
ТАМ
Искатель
«Всё ходит по цепи кругом».
А. Пушкин
«Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений
(то есть тех, разумность которых мы не понимаем)».
Л. Толстой
Искатель неугомонный!
Сколько ты ни беги –
Исконное лукоморье,
Уже, уже круги.
Казалось, что найден выход,
Что розданы все долги...
Но застит лихое лихо,
Сколько ты ни беги.
Мистерия?.. Истерия?..
Бойся стоять спиной!
Свой голод не усмирила
История – пёс цепной!
Свой голос сиплый, бульдожий,
Свой полный слюны оскал...
Боже! Одно и то же,
Сколько б ты ни искал!
Декабристов, 57
Всё та же рябь канала.
Но на мост
никто вздыхать не ходит, как бывало.
Я здесь одна.
И даже в полный рост
мне высоты, увы, недоставало.
И на меня
как будто со стыдом
глядит большеоконно, большеоко
судья,
свидетель,
соучастник –
дом,
последний адрес Александра Блока.
Залить глаза поэзией
Залить глаза поэзией. залечь
лицом к стене. зажмурить крепче веки
слезами вóвнутрь. замереть. заснуть
и видеть сны. проклятая страна.
больная родина. какие метастазы!
оставь надежду всяк сюда входящий.
оставь надежду всяк идущий мимо.
оставь надежду всяк лежащий тихо
слезами внутрь. оставь надежду всяк.
Залей глаза поэзией. зажми
лицо живое в гипсовую маску.
ведь гипс не плачет. ведь слезам не верит
столица нашей родины Москва.
объятья наши, как броня, крепки
и танки поворотливы и быстры.
хотим послать воздушный поцелуй –
отправится воздушная тревога.
и потому зальём глаза. заляжем
зубами к стенке. стиснем их. и будем
лежать, покуда метастазный Китеж
не скроется под мёртвою водой.
Руины речи
«Я трамвайная вишенка страшной поры»
О. Мандельштам
я озираюсь в руинах речи
глагол военщиной изувечен
мне с ними – не о чем, незачем, нечем
вопиющего глас
всюду нероны поют горение
в ресторанах post-covid столпотворение
наличие глаз не гарантирует зрения
в Европу течёт газ
где вы, братья мои и сёстры
куда беzумный трамвай несётся
он битком, кто спрыгнет – спасётся
конечная остановка – фарш
мы не спасли ни себя, ни слово
солнце моё, ты выйдешь снова?..
ви розумієте, про що мова
вон на конечной – сироты, вдовы
маэстро, урежьте марш
Горизонт завален
среднего класса средняя жизнь пристойна
дай бог, не вызовет у истории интереса
из отпусков пёстрые снимки везёте в стойло
на них деревья, за ними не видно леса
вы непричастны, просто кругом лихие
вы домолчались, вот и пришли за вами
но проморгают лучший снимок в архиве:
одинокое дерево и горизонт завален
Процесс
«Так часто я выступаю с последним словом! Вот и сейчас наше [заседание] закончится, а потом – следующий суд, и там тоже последнее слово».
Кафка, a.k.a. А.Н.
умчался дальше разоритель-ветер,
и твой ущерб ещё не возмещён.
опять глаза опустишь, не ответишь,
зачем ты жив. и жив ли ты ещё,
когда тебе и воздух не по силам,
когда – рубеж, когда на рубеже –
провал,
когда к воспоминаньям милым
нет доступа. нет доступа уже.
когда не ты один устал навеки,
когда приставлен номер к именам,
когда мы стали так тяжеловеки,
что свет уже не проникает к нам,
когда в экранах восседают орки
и злой февраль подушки потрошит,
когда безглазый карлик мудрозоркий
на всех знамёнах золотом расшит,
когда ущерб – забыт на всём готовом,
что нам в мозги вливают напролёт,
когда очередным последним словом
нас мученик последний не проймёт.
ЗДЕСЬ
Сценарист
Горы вздымались, дыбились на горизонте ломаном.
Выводок лодок учебных старательно шёл за лоцманом.
Немцы вывалились из кемпинга выгуливать татуировки,
Озера свежесть мешалась с их жареным мясом.
Пенсионер семенил на поводке своей полукровки,
Привычно спешившей слиться с прибрежным лесом.
Не чутьё кочевника, не нужда, не Google,
А сандалии римские завели меня в этот угол.
Память врубила сирену, требуя вспомнить тему.
Вот спасибо, я уже в самом деле ставил такую сцену.
В ней было ещё одно лицо. Я стал забывать.
Птичья мелочь с разгона влетела в тугой кипарисовый терем
И, если верить глазам, перестала существовать.
Кайнозой
Сегодня я – садовод-любитель.
Цветы украшают мою обитель.
И нынче мой горизонт событий
Предельно сужен.
Секатор срежет косые стебли,
Гребцы скоростной предадутся гребле,
Озёрный ветер листву растреплет –
И будет ужин.
И будет ужин, и солнце сядет,
Плеснув лиловым по водной глади,
И кот соседский, в глаза мне глядя
(Глаза – два блюда),
Рассядется на моём газоне
По праву сильного. В кайнозое
Он демонстрирует, неназойлив,
За кем природа.
Глядит царёк из газет грозою.
Он тоже, знаете, в кайнозое.
Его с норовистой сравнить козою –
А чем он хуже? –
И снова свежести полон воздух,
И вечереет, и выйдут звёзды,
И вечный кот восседает возле,
И будет ужин.
Varisco Serafino
«…не из нашего столетья»
А. Ахматова
Тот городок был новым для меня.
Я в нём нашла местечко потайное
У самой кромки озера. К нему
Спускаются заросшие ступеньки,
И дальше только озеро и я
Да чайки, накричавшиеся за день
И странно смирные.
Сюда живые звёзды наблюдать
Без неживого городского света
Ходила три бессонницы подряд,
Едва во тьме ступеньки различая.
Потом три дня шёл колыбельный ливень,
А, может быть, три месяца – не помню,
Всегда с трудом я понимала время.
Нет, не всегда:
В одной из прошлых жизней
Был календарь расписан по часам,
И время подчинялось этой сетке
И было исключительно квадратным.
Как хорошо, что это позади,
И время может течь совсем свободно
Или не течь вообще.
И вот спустя три дня или три года
Пришла я снова к узеньким ступеням –
И ничего не узнаю: туда ли
Попала я? Откуда этот свет
Торжественный? Неужто и сюда
Проникли фонари, и не осталось
На свете первозданных уголков?
Поблёскивали празднично ступеньки,
И, оступиться не боясь, я вниз
Почти бежала. Да, к воде, к воде! –
И – врезалась в серебряную стену,
И потеряла зрение на миг:
Луна!
Так вот какие полнолунья
Таит забытый богом городок!
Но что я говорю: «забытый богом»?
Не это ли – присутствие его?
И вот стою, лицом к лицу, как есть,
Благоговейно руки опустив,
Вся на свету, теряясь в этом свете,
На этом свете иль уже на том,
И строки не из нашего столетья
Текут через меня. Двадцатый век
Пришёл не сразу по календарю:
Ждал девятьсот четырнадцатый год.
А эти строки явно довоенны,
Но знают всё о Первой, о Второй.
И в самом малом здешнем городке
Вы обелиск найдёте с именами
Всех жителей погибших, и пропавших,
И умерших впоследствии от ран.
Однажды возле маленькой часовни
В горах на одинокую табличку
Наткнулась я. Всего пять слов:
SOLDATO
VARISCO SERAFINO
ПРОПАЛ В РОССИИ
И ни лица, ни даты, ни намёка,
Кто и когда его увековечил
И почему на этой высоте.
Возможно, это был отец семейства,
И правнуки его живут на свете
И даже как-то съездили в Москву:
Вот фоточки на фоне Фьораванти,
Восторг в глазах, ушанки на морозе –
Как экзотична русская зима!
Возможно, это юноша безусый,
Единственный у матери, и та
Пережила его на сорок лет: подолгу
Живут здесь люди. Сорок лет ждала,
И даже больше, сорок и четыре,
Пока железный занавес не рухнул,
Но и за ним его не оказалось.
Как экзотична русская зима.
И вот стою, и все эпохи сразу
Текут через меня. Наверно, здесь
Портал для всех, кто памяти взыскует,
И в этой полнолунной тишине
Я чувствую присутствие в природе
Всех, кто до срока растворился в ней.
Об этом ли я думала, когда
Отправилась предсонно прогуляться?
Но с обелиском маленькая пьяцца,
И чёрная зеркальная вода,
И белая огромная луна
Меня вберут, со мною растворятся –
И не начнётся новая война.
ЭМИГРАНТСКИЙ ВЕКТОР
Италия
Италия! Твоя наследница
Нигде не оставляет след.
Плывут ко мне два белых лебедя,
А у меня и хлеба нет.
Вбираю небо, щедро льющее
На волны отсвет голубой.
Мои стихи, тебя поющие,
Не будут поняты тобой.
Я знаю: что бы я ни делала,
Я буду для тебя нигде...
А лебеди свечами белыми
Покачивались на воде,
А лебеди кивали гордые,
Упруго шеи наклоня.
На миг перехватило горло мне:
Они же – поняли меня!
Русский
Без страны, без надежды, без веры –
Только тело осталось (с) тобой –
Ты глядишь, как фанатики веры
Твоих братьев ведут на убой.
Но кому ты заплачешь об этом,
Пораженец, удравший на йух,
С красным паспортом – волчьим билетом,
С языком, на котором не вслух?..
Оберег уклониста
(из тени в свет)
Моим российским друзьям, покинувшим дома и рассыпавшимся по всему миру, или затаившимся на родине, или прячущим своих сограждан (есть и такие)
я тень
я крадущийся лис
я здесь не весь
я невесом
несомый ветром лёгкий лист
я снюсь
ты забываешь сон
я низко стелющийся дым
тобою сним
ни с кем
нигде
никак
я нем
я аноним
я след на медленной воде
я снег истаявший к утру
я свет
попробуй тронуть свет
не дамся вам
я был
я нет
я не убью
я не умру