В раю Гумилёва

«Я слушала “Инверно” Де Андре» – одна эта строка из стихотворения Александры Скребковой-Тирелли, проживающей в Италии почти четверть века, стала для меня ключом к прочтению её поэтической подборки в этом выпуске журнала. В текстах Скребковой-Тирелли меня не покидала характерная мелодика синкопически-джазовых композиций итальянца (и это при том, что Де Андре можно условно говоря назвать «итальянским Высоцким» – не по вокальному тембру, а по эпическому масштабу, высокому поэтическому голосу, популярности и метафорическому прочтению современных реалий. Гениальный бард, большой поэт, мудрец, анархист, наш современник генуэзец Фабрицио Де Андре свою жизнь посвятил музыке и поэзии – и о нём, ушедшем в мир иной в 58 лет, в 1999 году, уж точно можно бы сказать словами другого поэта, влюблённого в Италию, в её венецианский миф: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я...»

Для человека, покинувшего РФ почти четверть века и столько же проживающего в Италии, вполне ожидаемо в поэтическом тексте встреча с Блоком (вспомним его итальянские мотивы); дихотомия, вроде «Дочь не Рима – степного раздолья»; безусловно, «Дантова могила», «Над Равенной петухи», посвящением Бродскому в осенней Венеции (для творчества Бродского ожидаема, напротив, Венеция зимняя) – это всё своя Италия, как однозначно она своя в строках «Запах трассы, земли и Ночино» («Ночино» – марка итальянского ликёра из грецких орехов). Но в эту Италию Скребковой-Тирелли, словно в планетарного масштаба текстах Де Андре, умещается вся земная география и мировая культура со всеобщей историей – родная далёкая Уфа, и «рай Гумилёва», в котором «играет зурна», и «Два школьных друга – Ленский и Онегин», и остров Роти – заповедный индонезийский, с разделением/артикуляцией двусложного имени собственного на две соседние строки. Это любопытный приём, не столько визуальный, сколько заставляющий читателя акцентуировать, проговаривать части букваря/речи про себя, встречается у Скребковой-Тирелли с разноударной рифмой в итоге: «судьба – не/ба», «уйти – Ро/ти», «молоком – об/ла/ком». И уже за этими, разбитыми на такты, музыкальными синкопическими рифмами, как должное обнаружишь сказочный Сезам с драгоценными силлабами: «Чтоб платили золотыми / За позорные грехи», «И зима, это тоже причина, / Почему мы однажды умрём», «А выстрелишь – в петлице цикламен / Распустится на сутки или двое», «Зима, зима – невеста смельчака, / Последняя картинка на сетчатке». «Так тихо, словно ангел пролетел / Сквозь комнаты обугленной квартиры». У меня складывается устойчивое ощущение, что вот так же своей метафорикой, неожиданным прочтением времени настоящего Де Андре и завораживает итальянцев, переводя свои тексты еще и в музыкальный ряд. Кстати, на тексты Скребковой-Тирелли написана музыка и они стали песнями, правда, она их, в отличие от итальянского барда, сама на записях не исполняет. С другой стороны, под гитарный перебор эти стихотворения можно читать речитативом, отрешённо и не спеша:

Дочь реки, победившей фенола
Ядовитую сущность в себе!
Там созвездий густая гранола
Над твоею плыла колыбе

Колыбелью. Там падали листья
На портфель. И бежала судьба
Вдоль железной дороги по-лисьи,
По границе земли и
не
ба.

Геннадий Кацов

В РАЮ ГУМИЛЁВА


1.

Это осень в крови, это осень в крови,
Это ветер свистит: не сорви, не сорви
Головы, ни платка, ни рубахи.
Эта осень в трактире пьяна и смурна,
А в раю Гумилёва играет зурна
Всем сошедшим с подмостков и плахи.
Это осень в степи, это осень в снегу,
Колыбельную мать напевала врагу,
Закрывала озябшие ноги.
Там ночник, или это не гаснет луна?
И такая вокруг тишина и зурна,
Тополя, как славянские боги.


2.

Белой церковки хрупкие плечи
Обнажились до кирпичей.
Это церковь Ивана Предтечи
И его же, Иванов, ручей.

Земляники – на десять подолов,
Богородской травы и хвоща.
Говорили – наследство под домом,
А разрыли – сухарь и праща.

А разрыли – и хочется плакать:
Силикаты, пустая руда.
Если сердце не осмий, то мякоть,
А размягшим не нужно сюда.

Покурить за простынкой из снега,
Покачать колыбель и уйти
Северянам – за речку Онегу,
Эмигрантам
за остров
Ро
ти.


3. INDULGENTIA/ ИЗ РАВЕННСКОГО ЦИКЛА

Это Дантова могила –
Плющ, красивые слова.
Выше, плотники, стропила,
Чтоб кружилась голова.

Чтоб пропели по-латыни
Над Равенной петухи,
Чтоб платили золотыми 
За позорные грехи.

Чтобы знать, что это точно,
Точно будем прощены!
Чтобы крест стоял, не точка
На надгробьях прощелыг.


4.

Зимний дождь – как решётка на окнах
Кельи, бара, простого жилья.
Юг, мой юг, загрустив и промокнув,
Разжигает камин и кальян.

Запах трассы, земли и Ночино,
Танец аиста над пустырём.
И зима, это тоже причина,
Почему мы однажды умрём.

Со стаканчиком снега и крови
Вперемешку у сомкнутых губ.
Синий лес, колокольни и кровли,
Позвоночники вышек и труб.


5. ET HOC EST MEUM DELECTU / И ЭТО МОЙ ОСОЗНАННЫЙ ВЫБОР

У каждого в колоде города
Бубновой масти – юности и неги.
Вкусна, как вермут, талая вода.
Два школьных друга – Ленский и Онегин

На дядюшкиной даче. Пастила
Из кислых яблок сохнет на балконе.
Не чёрный воронок, а «Кадиллак»
У речки припаркует подполковник.

Он ждёт чего-то. В мире госизмен
Гербарием становится живое.
А выстрелишь – в петлице цикламен
Распустится на сутки или двое.


6. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ СОНЕТ

Как будто вновь родился Блок,
И снег пошёл, и таял вволю.
И жизнь одна – к другой пролог,
Круиз по северному полю.

Вот в снежной пеночке карниз,
Вот солнца алая монета.
Мой северный жестокий бриз,
Прощанье в форме не-сонета.

Прощай, оружие, прощай!
Прощай и ты, что безоружен.
С подкладки божьего плаща
Сорви любую из жемчужин.

Сорвите все, и будет Рождество.
Останется одна звезда – Его.


7.

Ходит солнце по синему блюдцу,
По тончайшему блюдцу небес.
Говорят, ты захочешь вернуться
В твой берёзово-ягодный лес.

Вот зацепится платье за колья
Вертограда, споткнёшься тогда!
Дочь не Рима – степного раздолья,
Городков из зелёного льда.

Дочь реки, победившей фенола
Ядовитую сущность в себе!
Там созвездий густая гранола
Над твоею плыла колыбе

Колыбелью. Там падали листья
На портфель. И бежала судьба
Вдоль железной дороги по-лисьи,
По границе земли и
не
ба.


8. ИЗ УРАЛЬСКОГО ЦИКЛА

Это щёточка елей вдали за рекой,
Это памятник с вскинутой в небо рукой,
Это снежный кирпич на карнизе.
Это купленный предками вечный покой,
И уральский поэт с рассечённой щекой,
Ледяные драконы Кхалиси.

Этот снег как из прачечной – чуть голубой,
Это парень убогий в «Пельменной» с губой,
Перепачканной красной сметаной.
Это сказочный джинн над фабричной трубой,
Это катышки вербы и вечный прибой
Остановки, дымящей Montaной.


9. ПЕСНЬ ХОЛОДА

Я слушала «Инверно» Де Андре,
И мир вступал в отчаянную зиму.
За окнами миланских кабаре
Малиновое солнце тянут к Риму

Упряжки запоздалых журавлей,
Выходит ветер в парки с саксофоном.
И серебрится скарабей-Харлей,
Оставленный у бара под плафоном

Ажурным городского фонаря.
Дым фабрик оседает по предместьям.
И осень, завершая свой обряд,
Вручает мир рождественской Невесте –

Зиме. Как холодна её рука
В капроновой искрящейся перчатке!
Зима, зима – невеста смельчака,
Последняя картинка на сетчатке.


10. ОНА СОЖРЁТ ТЕБЯ, КРОШКА / ПОДРАЖАЯ БУКОВСКИ

Она сожрёт тебя, крошка,
Эта чёртова литература.
Она спряталась между истёртых 
Клавиш твоей винтажной печатной машинки.
Нечего было рыться в магазине
старьёвщика!
Что ты ещё могла там найти?
Кроме пыли, чужих страданий, проданного
с молотка фарфора?
Если бы ты любила блюз,
Точнее родилась в стране, где его понимают,
То купила бы винил и слушала на досуге.
И ничего бы не случилось!
Но ты выбрала печатную машинку
И теперь сидишь в мансарде
В какой-то странной компании оборванцев –
Незаконченных строчек, сонетов в
лавровых веночках,
ещё верлибров, несвойственных русскому
языку. Эти оборванцы давно бы
прикончили тебя.
Однако боятся, что ты сделаешь первый
шаг –
Допишешь и поставишь жирную точку
Под их трепещущем сердцем.
Поэтому они не шевелятся. Тише мышек,
тише осеннего листка, прилипшего к
окошку на крыше. Тише запавшей 
намертво клавиши. Сидите тихо, 
но не оставляйте меня, оборванцы,
не оставляйте меня
Одну.


11. ЛЁГКОЕ ПОДРАЖАНИЕ РЕМБО

Дым от сигары – добродушный джинн,
Он исполняет скромные желанья:
Вот берег, на котором мы лежим,
Вот агнец слишком жалкий для закланья

На травке у горячего сосца.
И смотрит мать глазами с поволокой.
Тростник склонился – видит близнеца
В воде озёрной, чистой и высокой.

Голубоватой утренней луной
Подсвечены небесные пределы.
И то, что называем мы страной,
Замолкло, а потом обледенело.

Весна уснула. Снится ей метель,
Заснеженные каски и мортиры.
Так тихо, словно ангел пролетел
Сквозь комнаты обугленной квартиры.


12.

Вот в наше время был базар в Уфе!
Записано в какой-нибудь графе,
Какой уж не припомню: я своя.
Здесь всё моё: и острые края
У наста на сугробах, и углы
В подъездах, и окошечки из мглы
Январской на высоком этаже,
И оползни на каждом гараже.
Куда ни глянь – снега, снега, снега.
Автобусом отрезана нога
У тёти Веры – страшно, хоть кричи!
Зеленоватым воском от свечи
Закапано запястье – я терплю.
Как Джо Дассен надрывное Salut
И c’est ancore moi  произнесу
И не замёрзну неженкой в лесу
Уральском. Я – снегурочка. Весной,
Чтоб сжечь меня, гоняются за мной.
Останется ли что-то от меня?
Октябрьский дождь
Неполные
Три дня.


13.

А в Риме осень. В Риме осень есть!
Для демонстрантов, школьников, прелатов.
Восход в тумане яростен и матов,
Холодный ветер – маленькая месть

За август снисходительный к тебе.
<Он старый друг, что видел твой упадок>.
И ладанка с груди да на хребет
Перевернулась. Привкус жизни сладок

И горек, как лакричный стебелёк,
Подаренный со сдачей в тёмном баре.
Ты Чарльзом Бейтсом юным в полночь лёг,
Проснулся Карамазовым в кошмаре.

Октябрь – самый гиблый вариант
Для слабаков, поэтов и бродяжек.
Октябрь – это личный мрачный Дант,
В пурпурное и золото наряжен.

Октябрь отпускает вожаков 
И стаю их. А прочим нет спасенья.
О, как же недостаточно стихов
Для смерти, для любви, для воскресенья.


14. ИЗ ЭМИГРАНТСКОГО ЦИКЛА

Адриатика – чаша с абсентом,
Дюны смяты, как скатерть. Слова
С неизбежным славянским акцентом.
Vita. Morte. Дурная глава

Неоконченной пьесы с оркестром:
Если джаз – то какой-то блатной.
О стране говорили с кокетством,
Как о девочке всем не родной.

Хороша, но немножко чужая,
Как миндальное деревце. Но
Мы родных здесь девчонок рожали
И кричали совсем, как в кино.

И потом, подойдя к колыбели
Тихо, тихо, чтоб сна не отнять,
Превращались в высокие ели,
Что в озёрную смотрятся гладь.

Адриатика, morte и vita,
Дым, кампари, мозаичный крест.
О, Мадонна, прозрачная Литта,
Я всё та же, я плачу,
Я – есть.


15. NON ANCORA / ЕЩЁ НЕ ПОРА

А улица – она всегда одна,
Её душа прохожим не видна,
Душа её припрятана в сирени.
На карточке – ребёнок, два щенка,
Кайма судьбы такая, как река,
С притоками твоих стихотворений.
Кайма, кайма – серебряная нить,
Строка – молитва, не проговорить,
Не опустившись прежде на колени.
Ещё глоток полыни с молоком,
Но ты закрыт от смерти
Об
ла
ком
На раскалённой августом Арене.


16. 

«Будешь гулять одна» 

И.Б.

Это осень, она не оставит выбора,
Это площадь, она состоит из выбоин,
Из фигур в плащах и шляпах, почти без лиц.
За пределами площади – только ряды больниц.

Принимающих всех без родины, паспорта, без купюр.
У судьи и доктора вечно кривой прищур,
А у бармена шейный платочек и «всё пройдёт»
И буфет с лекарствами. Будешь «Ночной полёт»

Перечитывать, будешь гулять один,
Вспоминай меня
первоклассницей,
до смотрин.
Вспоминай меня только осенью: липы, скамья,
мечеть.
Журавли её чуть касаются клином
Из двух мечей.