Переводчик Анастасия Анатольевна Старостина (Россия)
Родилась и живет в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького (кафедра перевода). Переводила с польского, испанского, французского, английского. Большинство переводов – с румынского. Член Союза писателей Москвы (1991), член гильдии «Мастера литературного перевода»; лауреат премий «Иностранной литературы» (1985), Союза писателей Румынии (1990), Инолит (2014). В её переводе опубликованы два сборника А. Бландианы (1987, 2007), беллетристика М. Элиаде (1996) и его мемуары (2008), пьесы М. Вишнека (2009, 2010), его романы «Синдром паники в городе огней» (2012), «Господин К. на воле» (2014), «Торговец зачинами романов» (2017) и «Превентивный беспорядок» (2019), сборник рассказов М. Кэртэреску (2011) и др. В «Иностранной литературе» печатались её переводы рассказов Э. Урикару (1982, № 3), стихов К Абэлуцэ (2004, № 6); рассказов, стихов, эссе-миниатюр и документальной прозы А Бландианы (1985, №3, 1990, № 6, 2006, № 6, 2016, № 2, 2020, № 6); ею подготовлен литературный гид Мирча Элиаде: «Одиссей в лабиринте» (1999, № 4); под её редакцией вышел трёхтомник М. Элиаде «История веры и религиозных идей» (2001–2003; 2009, 2012). Вела собственное издательство «Критерион» (2000–2014), издававшее переводы прозы Мирчи Элиаде, пьес Матея Вишнека и стихов румынских поэтов.
Ана Бландиана (род. 1942)
Ана Бландиана (Ana Blandiana) – румынская поэтесса, президент правозащитного фонда «Гражданская aкадемия», директор-основатель Мемориала жертв коммунизма, почетный президент румынского Пен-клуба, член Поэтической академии Стефана Малларме, Европейской академии поэзии, Мировой академии поэзии (ЮНЕСКО).
Автор 26 поэтических сборников, среди которых: «Первое лицо множественное число» (Persoana întâia plural, 1964), «Наутро после смерти» (În dimineaţa de după moarte, 1996), «Грязный от сажи архангел» (Un arhanghel murdar de funingine, 2004), «Убывание чувств» (Refluxul sensurilor, 2004), 15 сборников эссе, пяти книг прозы, в том числе «Проекты прошлого» (Proiecte de trecut, 1982). На русском языке отдельной книгой вышли два её сборника (1987, 2007). Её рассказы, эссе и стихи публиковались в «Иностранной литературе» (1985, 1990, 2020).
Подборка дает представление о разнообразии её вселенной. Из эссе отобраны те, что трактуют природу писательского дела и взвешивают, что важнее: сам процесс борьбы или исход поединка. Есть и два стихотворения с выраженной эмигрантской тематикой: «Я возвращаюсь в осень» и «Всё об одном».
Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В ОСЕНЬ Я возвращаюсь в осень, как домой – Из стран, где жизнь вольготней и сытней. Черту тепла переступаю, а за ней Ползёт туман и веет ранней тьмой. С утра и к вечеру суровее прохлада, но полдень жив, зажатый с двух сторон, – Медовый час, роптанье желтопада, Свеченье обречённых крон. Чуть брезжит свет за темнотой обильной, В слезах и в радости делю его удел И винограда честь – попасть в давильню За то, что слишком сладок, слишком спел. Мне страшен холод, но иду. Иду К плодам, чья плоть гниением разъята, К прозрачной браге их в полуденном саду И к мутной браге их в лучах заката. Страх темноты не притупился за год, Но я иду туда, где скудно, где темно, Делить блаженное мученье ягод: Их смерть и претворение в вино. Слепое. Жгучее. Гордыня? Зов корней? Виток любви, фатальной и немой? Я возвращаюсь в осень, как домой – Из стран, где жизнь вольготней и сытней. ВСЁ ОБ ОДНОМ Вот вопрос, я бы так же любила тебя, будь ты сильной и внушающей страх, как иные? Я была бы с тобой всеми мыслями, будь ты грозной и жестокой в победах? Тревога меня бы томила, даже во сне, о тебе, когда бы ты нападала первой? Подобно тому, как дети богатых семей, вырастая, спокойно уходят из дома, хотят – помнят, хотят – не помнят, а дети из бедных семей не могут не помнить и отовсюду шлют домой посылки и деньги, выводят в ученье младших, – так поэты больших и счастливых народов могут себе позволить забыть истоки, уйти, примкнуть к миру… Я бы так же навязчиво думала о тебе, будь ты счастливой? Будь ты способной сеять ненависть, захватывать, подчинять? О, Господи Бог Истории, когда будут решаться судьбы, воздай ей за все с лихвой. ТАНЕЦ В ДОЖДЬ Только узы дождя, только дождь от висков до лодыжек, Я кружусь и танцую, танцую под этим дождем. Ветер вторит круженью, в волненье и дует, и дышит, Всё так ново, круженье, вихренье, подъем. Вверх, рывком, по веревкам дождя, сквозь хаос Связь тяну между небом и вами. Вам по нраву, я знаю, буйство моих волос, Вам по сердцу висков моих пламя. Любите мой танец, пока играет гроза, Пока мои руки – как молний беспечные вспышки. Никогда не смотрели в землю эти глаза, Никогда кандалов не знали эти лодыжки. Только узы дождя. Вон из плена и лени Вырывается танец и вольно скользит. Землю не целовали ни разу эти колени. Эти волосы не рассыпались в грязи. ПРОХОДИШЬ СКВОЗЬ ТУМАН Проходишь сквозь туман, И я об этом знаю, И этого довольно, Чтоб туч холодных стая Мне не казалась саваном, Который расстелили Над миром и который От мелкой водной пыли, Рассеянной повсюду, Раздулся и набух. Проходишь сквозь туман: Высокий, ясный дух, Распорядитель смыслов, Вводящий в жизнь миры, Их тихо направляя за плечи до поры, Пока не перестанут Дрожать от удивленья. Проходишь сквозь туман, Скрепляя все явленья, Навылет вечный хаос Сквозной тропой пронзая… Проходишь ты, любовь, И я об этом знаю. 1985
НА КЛОЧКЕ СЛОВА
Иногда во мне поднимается чувство протеста против литературы. И особенно против великих писателей. Чувство протеста против всех этих великомучеников, которые отреклись от своей жизни ради вымышленной, которые раскромсали свою долю существования, чтобы из полученных обрывков, из клочков интуиций и лоскутов откровений сметать иной, чем он был на самом деле, мир, новый, нехоженый, принадлежащий им безраздельно – во всяком случае, в большей степени, чем когда-то принадлежала им их собственная бедная жизнь. Сочувствие к их самораздиранию, такому вызывающе творческому, восхищение им не удерживают меня порой от неприязни. Ибо это муки тщеславия, которое, выжав реальность, хочет подменить её и, более того, осмеливается противопоставить ей модель, способную к самостоятельному воспроизводству, завоевывающую себе адептов, готовых сделать выбор между жить и писать в пользу второго. Да, эти новые, свежеиспеченные мирки обладают удивительным свойством внедряться в душу живого человека, какого-нибудь читателя вроде меня, и, по-вампирьи насосавшись его крови, тем не довольствуются, а, как форменные вампиры, приобщают его к своей братии, и он, вместо того чтобы жить, в свой черед начинает выдумывать и печёт другой мир, которому предстоит внедриться в следующего читателя, вдохнув в него вместо жажды жить жажду писать.
Протест. Но может быть, и дерево протестует иной раз против прививки, означающей перелом, властный и крутой, в течение его жизни. Однако это не мешает ему благословлять боль минуты, которая ввела в его соки неумолимый приказ родить, и гордиться благородными плодами почти чудесного зачатия.
Протест против великой литературы, перед которой я считаю за честь низко склониться, – это не что иное, как проявление временами оживающего во мне страха перед её безграничной силой, способной и сейчас в любую секунду круто развернуть мою судьбу. Я выросла в зачарованном краю, где имена вещей были ярче и истиннее, чем сами вещи, где моя собственная жизнь была всего лишь платьем, брошенным на берегу книжной реки, а жизнь других, жизнь вокруг, просто жизнь – лишь материалом для сравнения, которое всегда было в пользу литературы. Я знала, я чувствовала, я верила, что великая литература выше жизни, что Достоевский – плотнее её, Шекспир – глубже, Караджале – многозначнее, что великие писатели вовсе не создают другую жизнь вместо или даже в противовес настоящей, а помогают этой жизни возрождаться на новых, всякий раз иных витках самосознания, что на их плечах лежит ответственность мирового духа. Что же касается меня, то в протесте или в счастье я всегда была и буду только и только – в силках травы, тяготея к звездам – крепостная на клочке слова.
ЧТО ВАЖНЕЕ?
Я часто думаю, что важнее в борьбе: сам процесс или его результат? Всё-таки, наверное, не результат главное, а то, что ты не струсил; не исход поединка важен, а то, что ты напрягал в нем все свои силы.
Ни об одном поражении я никогда не жалела. Больше того, есть во мне грань, за которую поражение проникает не иначе как в виде пучка лучей, вносящих в событие блеск и смысл. Само воспоминание о недавней схватке, о риске и потерях укрепляет меня, придает бодрости.
В сорок лет борьбы Стефана Великого с турками входят, одинаково грандиозные, победа под Васлуем и поражение при Валя-Албэ. И Ион-воевода Лютый, побежденный, и Мирча Старый, победитель, крупными буквами вписали в историю свои ратные подвиги и свои страсти. Победоносная или нет, борьба не бывает напрасной, как не бывает напрасным страдание. Самая чёрная, самая беспросветная мука обогащает твою душу; самая безнадежная, самая гибельная борьба – это уже триумф, это уже победа над собственными страхами.
Ни об одном поражении я никогда не жалела. Да я никогда и не умела толком отличить поражение от победы. Я знала чувство борьбы, а кто кого, было неважно, и всякий раз, когда все кончалось, наступало странное ощущение – смесь гордости, что я воевала, и грусти, что без драки не обошлось.
«Жизнь есть борьба». Кто не усвоил этого со школьной скамьи? Но к банальной истине про жизнь как борьбу добавляется открытие, дорого оплаченное трусостью и унижениями, что борьба – это жизнь и надо без устали, каждую секунду доказывать, что мы живы.
Матей Вишнек (род. 1956)
Матей Вишнек (Matei Vișniec) родился в Румынии. Начинал жизнь в литературе как поэт. С 1977 г. пишет пьесы, которые циркулировали в самиздате. В 1987 г. эмигрировал во Францию, где вскоре стал писать по-французски. Автор около двадцати пьес, которые идут по всему миру. Множество международных премий и наград. Критика называет его вторым Ионеско.
Подборку заключает его знаменитый «Корабль», который можно толковать, как угодно, и вокруг которого автор, с присущей ему безудержностью, во всем великолепии гротеска, закрутил целую мифологию, приписав ему несбыточную подрывную силу.
«...уместно было бы сказать несколько слов о моем стихотворении «Корабль», которое в какой-то момент принесло мне – в Румынии, во Франции и в мире – уникальную для истории литературы прошлого века славу. Я написал этот стих в студенческие годы, в Бухаресте, и где-то в начале восьмидесятых прочёл его на кружке, о котором сегодня знают разве что понаслышке (в те времена он назывался «Кружок по понедельникам»). У меня и сейчас звучат в голове непроизвольные смешки моих коллег по кружку, которые раздавались во время чтения. Сразу после кое-кто переписал его к себе в тетрадку, в блокнот, на листок бумаги. Стишок пошел по Бухаресту из рук в руки, а многие тут же выучили его наизусть, потому что он был недлинный и имел безупречный логический строй. Один студенческий журнал даже опубликовал его в номере, посвящённом Чёрному морю, что несколько дней спустя повлекло за собой вызов главного редактора в Центральный комитет Коммунистической партии Румынии и ссылка его на чёрную работу в придунайскую деревню. Любопытно, что лично меня, который был автором стихотворения, никто не призвал к ответу.
Мне никогда не узнать, как попало стихотворение в заграничные радиоредакции, вещавшие на румынском языке. Но очень скоро его стали читать по Свободной Европе, по Голосу Америки, по Международному французскому радио и по Немецкой волне.
Меньше чем за год почти все население Румынии так или иначе узнало это стихотворение. Народ заливался смехом, слушая его, читая и перечитывая, и даже при одном воспоминании о нем. В то время как жизнь становилась всё тяжелее, в то время как вводились карточки на масло, сахар и мясо, в то время как люди мёрзли зимой в неотапливаемых квартирах, в то время как приходилось по утрам брать на абордаж автобусы и трамваи, чтобы доехать до работы, стихотворение «Корабль» звучало в голове у каждого.
В Бухаресте и в других городах можно было наблюдать умопомрачительные сцены. Представьте себе, например, битком набитый автобус, семь утра, усталые, плохо одетые люди, в отчаянии от мысли, что им придётся провести целый день в конторах или мастерских, где температура не поднимается выше десяти градусов. Так вот, вдруг в этом автобусе, где люди теснились, как сельди в бочке, кто-то начинал тихонько хихикать. Кто-то, вспомнив моё стихотворение, прыскал со смеху, и смех тут же передавался его соседям, а от них – всему автобусу. Да, смех первого пассажира неизбежно будил в голове других содержание моего стиха, так что стих, зашевелившись во всех головах, превращался в общее знаменательное заговора. Стих мотался лентой от человека к человеку, наматывался на кору мозга, творя у всех единый образ, и пассажиры, во главе с шофёром, под конец поездки уже хохотали, уже стонали от смеха. Даже милиционеров, даже агентов секретных служб и информаторов, внедренных в толпу пассажиров, в конце концов затягивала разрушительная сила стиха.
Теперь вы понимаете, почему вдруг я стал, в те годы, опасным автором и чем меня подтолкнуло к отъезду.
Власть была поставлена перед социологическим феноменом, проконтролировать который не мог никто. Мое стихотворение спровоцировало больший ущерб для официальной идеологии, чем вся прямая критика, которой ее подвергали диссиденты, внутренние и внешние».
ИЗ ПЬЕСЫ «О ТОМ, КАК ПРУЖИНИТ НОГА, КОГДА МЫ СТУПАЕМ ПО ТРУПАМ» Мы ели жадно, как прожорливые свиньи, В подливках по уши, истомой исходя. От сытости туманило глаза и распирало брюхо. Над скатертью, над кучками объедков, курилась дымка, Стаканы булькали, опустошаясь, ножи торчали из тефтелей и котлет, Слегка дрожа и как бы продолжая память руки. Разило кровью, мясом, уксусом, паленой шкурой, Тарелками, что были вылизаны дочиста, и потом. И мы сидели, гордые собой. История делила с нами пир, теперь она плясала, сбросив туфли, На дребезгах стаканов, на столе. И мы сидели, гордые собой, хотя и притомились. И тут-то грянул этот мерзопакостный вопрос: А МЫТЬ ПОСУДУ БУДЕТ КТО? Не я же, открестился Маркс, Не я же, подал голос Энгельс. Ну и не я же, отчеканил Ленин. Ещё был Сталин, только Сталин спал, Уткнув лицо меж грязных двух тарелок. Еще был я, который появился позже всех и съел Всего-то ничего, из вежливости разве. Я посмотрел им в глаз – Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин Имели общий глаз, натянутый на жерло танка, глазище величиной с маяк, Он делал оборот на 360 при каждом вздрагивании буржуазии. Я посмотрел им в глаз, который Блевал и брызгал кровью. Было странно видеть, как клокочет рабочих классовая кровь (точь-в-точь кровь с молоком в кастрюле, забытой на плите). Я посмотрел им в глаз и никого там не увидел, кроме себя, Над раковиной с чернотой воды, Себя, по локоть в черноте воды, Себя, до дней последних донца Поставленного мыть За тонной тонну чашек, тарелок, блюд И миллион за миллионом Ножей. 2009 КОРАБЛЬ Корабль потихоньку тонул мы говорили ну и что что тонет корабль и ещё мы говорили рано или поздно всякий корабль тонет жали друг другу руку прощались но корабль тонул до того медлительно что десять дней миновало а мы те что жали друг другу руку со стыдом встречались глазами и говорили ну да это такой корабль что тонет не наспех но ведь тонет же тонет чего там но корабль тонул до того медлительно что год миновал а нам всё ещё было стыдно нам тем что жали друг другу руку и каждое утро попеременно мы выходили мерили воду м-да недолго уже недолго он тонет пусть не так скоро, но верно но корабль тонул до того медлительно что целая жизнь миновала а мы все выходили и выходили смотрели на небо мерили воду скрежетали зубами цедили тоже мне корабль это не корабль а… это не корабль а… 1980