Исповедальная поэзия Вячеслава Баширова – и о себе, о своей судьбе, в которой масса повторов/трагикомических совпадений; и об истории, главный урок которой – в ней всё повторяется. Оттого личные мотивы («разгадывая жизнь, как дежавю / не доживя до смерти, жизнь свою / как будто вдруг увидишь, отшатнувшись / от зеркала, где ты один в строю») пересекаются и непременно перекликаются с мотивами общими, гражданскими и следующими по кругу десятилетия («зачем идея родины, которая / колеблемою тенью на стене / платоновой пещеры, как история / бог весть зачем придуманная мне»). Эти тексты, очевидно, можно в любую историческую эпоху прочесть, как одну книгу, либо как непрекращающийся монолог, в котором темы, сменяя друг друга, выстраиваются в единую композицию («страна, которую мы потеряли / была страной родного языка»). При этом, в зависимости от собственного настроения и положения земной оси, исповедь то погружается в силлаботонику, то переходит, меняя интонации, на верлибр, но вновь возвращает себе рифму, уже разноударную: «возвращенья не загадывая / не заглядывая вдаль / мимоходом не обгладывая / дорогую невидаль». Остаётся ощущение многоголосия (не разноголосия, поскольку звучит одни голос, однако в разных регистрах), что позволяет соотнести поэтику Баширова с идеей о бикамеральном сознании американского психолога Джулиана Джеймса («нас провожали буквы на заборе / сакральные, как Слово о полку»). Речь о том, что в древности правое полушарие использовалось, как источник наставляющих сообщений, перетекавших в речевые центры с левой стороны мозга. Древний человек еще каких-то три тысячи лет назад слышал разной интонации голоса, некую комбинацию инстинктов и речи, позволяющую выжить. Интуитивно поэзия в лучших её образцах (поэт, как оракул, сам себе повелитель/правитель, «царь-раб-червь-бог») является проекцией сознания архаичного и бикамерального – разделённого на две отдельные палаты-камеры, на два полушария головного мозга: «забытое забыто не вполне / в таинственной таится глубине / во сне, как дикий зверь, оно однажды / там заворочается в тишине». С одной стороны, всё это от понимания безумия современного мира («в распахнутые окна спецбольницы / струит зефир нездешний сквознячок / проснулись психи и другие птицы»), с попытками подкрепить свой голос в хоровом исполнении; с другой – поиск фундамента, почвы под ногами с расчётом на то, что в полифонии шанс на повтор высок, а значит не всё потеряно («страх берёт / что и на эту остановку / трамвай последний не придёт»). Стихотворения Баширова, внешне простые по словарю, понятные по строфике и просодии, глубоки и значимы по замыслу и, в итоге, по исполнению. Возможно, ещё и потому, что под временем, проживаемом и описываемом поэтом, удаётся поставить свою подпись: «... он всё забыл / зачем, куда, и этот ключ в руке / и это на щербатом потолке / загадочными буквами: здесь был».
Геннадий Кацов
* * * это сон о ней, о большой реке где плывут неспешные облака о ребёнке с удочкою в руке об июле, долгом, как та река это тихо-тихо, едва-едва набегает, медленная, как сон за волною, еле жива-жива и другая, маленькая, вдогон это сон о том, что пройдёт она эта жизнь, не страшно, не жаль-не жаль как проходит эта волна-волна как восходит солнце, и птица вдаль где с глазами открытыми мальчик спит наблюдая медленных птиц полёт над обрывом чайка летит-летит над водою солнце встаёт-встаёт * * * в стране никем не прошенных советов в полузабытой, брошенной стране приказов и указов и декретов трёхбуквенных рассказов на стене где молод был, порою даже счастлив молодцеват, как юный комсостав где маслом кверху бутерброд без масла из рук валился, где, как космонавт Гагарин Юра, был хорош собою ну ладно, не настолько, но почти и нас почтили некогда любовью хоть некуда бывало их вести . любовь бывает не всегда взаимной как, например, к нам родины любовь она, подобно девушке невинной без толку иногда волнует кровь ну вот, мы, наконец, и срифмовали лямур-тужур унд, извиняюсь, блад хотя, мой Постум, речь пойдёт едва ли я повторяю, речь пойдёт навряд о чём-то, кроме речи, трали-вали куё-моё, тускла моя тоска страна, которую мы потеряли была страной родного языка . глоссарий наш, родной вокабулярий война и мир-труд-май, x y z мы языком шершавым канцелярий передовиц и здравиц из газет о доблестях, о подвигах, о вздоре не вспомним, теребя печаль-тоску нас провожали буквы на заборе сакральные, как Слово о полку уж если тихим словом и помянем того-сего, о чём там ни тоскуй тот сабантуй уже за шеломянем и где она, та слобода Кукуй * * * зачем она с тоскою этой вечною с такою вековечной мерзлотой где кроме своеволия кромешного безволие с безмерной широтой зачем её сумбурное, напрасное круженье в бесконечности дурной с насквозь литературною, несчастною мечтой о беспредельности иной зачем идея родины, которая колеблемою тенью на стене платоновой пещеры, как история бог весть зачем придуманная мне * * * за выщербленною кирпичною и грубо сложенной стеной где населенье горемычное гуляет осенью смурной где он один такой из множества и самому себе чужой в глуши и дрожи одиночества среди других больных душой где из динамика больничного несётся мусорный поток корявого косноязычного как хромоножка-дурачок пинающий листву осеннюю где дождик на исходе дня такой же слабый и рассеянный плетётся мелко семеня где музыка гремит бравурная колотит недоумок в таз и на тоску архитектурную глядит не открывая глаз на всё убожество колхозное на сумеречный свет больной на то что сложится во взрослое живёшь и сдохнешь за стеной * * * возвращенья не загадывая не заглядывая вдаль мимоходом не обгладывая дорогую невидаль мимо ни села ни города около того-сего ни за так и ни задорого и никак задёшево за осеннюю околицу стриженую наголо после хочется да колется околесиц около до отчаянья холодного от неясно и темно возле счастья мимолётного мимо всё растеряно где ни столечко-полстолечко никому и ни за что до кусочка да осколочка бито и расколото * * * не праздничным салатом оливье так завтрашним салютом в голове на этой третьей улице строителей советская действительность жива пускай трещит наутро голова с похмелья по заявкам телезрителей где я один из них, один из нас из тех же бочек разливанный квас за те же три копейки неразменные мне веки поднимите, говорю озимые созрели к январю в моём чужом глазу зерно ячменное песка в глаза насыпал недосып коряво кувыркаясь, кривошип в моторчике грудном стучит безрадостно когда захочешь злобное сказать подробно лыка можешь не вязать но всех послать к их матери безадресно откуда им, советским, не уйти там все, кто старше сорока пяти безродные агенты иностранные спроси хоть у архангела с трубой про этот праздник, что всегда с тобой ответит: все вы тут потусторонние * * * придя в себя на розе люксембург дом пять, квартира восемь, в полусне он понял вдруг, когда взглянул вокруг что не осталось истины в вине до капли выпитом, но так нельзя, нельзя донельзя допиваться, все друзья уже спились, кирюха титтенберг серёга ибатуллин и сержант с кудряшкой, все исчезли, он избег исчезновения, как арестант в темнице времени, где прорва лет взглянуть бы в зеркало, пропала вдруг и зеркала, наверно, тоже нет на бывшей этой розе люксембург теперь, возможно, банковский проезд или крестовоздвиженский тупик у них охота к перемене мест пройдёт с переназванием улик он тоже, в чём, не знает, виноват темно в душе, и в памяти провал как будто кто-то перепрятал клад который, вероятно, своровал у самого себя, он всё забыл зачем, куда, и этот ключ в руке и это на щербатом потолке загадочными буквами: здесь был * * * забегая вперёд, убегая в грамматический анахронизм эта жизнь утекла, не другая вверх по склону, идущему вниз потерявшись во сне, повторяя перепутанные времена где любая попытка вторая это пытка всё та же, одна в ту же воду вошла, не прощаясь утекая во сне, как вода никогда никуда возвращаясь превращаясь в нигде никогда * * * как будто на заброшенном вокзале куда не ходят больше поезда во сне или в астрале-виртуале свидания слепые назначали в реале не встречаясь никогда как поезда исчезнувшего лета курьерские истаявшей зимы где головокружением планеты огни, как тлеющие сигареты в ночь унесли метельные дымы как разминувшиеся на измене на перемене стрелок часовых любовников растерянные тени в забвении былых исчезновений потеряны среди теней иных где он один на призрачном перроне с изнанки тьмы скудеющей, она одна в несуществующем вагоне неясно прорисована на фоне зияющего ужасом окна проходит ночь, рассвет подслеповатый заляпывает светом рандеву она лосьон выкладывает с ватой он достаёт из пачки непочатой сырую сигарету наяву в распахнутые окна спецбольницы струит зефир нездешний сквознячок проснулись психи и другие птицы она смывает губы и ресницы щелчком в окно швыряет он бычок * * * лбом прислонясь, в иллюминатор сквозь призрачные облака глядит, ещё слегка поддатый и не проснувшийся слегка там, за окошком самолёта ни города и ни села он вспоминает: было что-то метель колючая мела сквозь занесённый снегом город тот самый, с пасмурною мглой и этот холод, этот холод то с изморозью, то с пургой где ждёт ту самую, в кромешной метели до костей продрог от смертной стужи, от нездешней заледенели пальцы ног переминается неловко притопывая, страх берёт что и на эту остановку трамвай последний не придёт тоскою ледяной томимый как часовой на рубеже он вспоминает, что любимой на этом свете нет уже и самого его, быть может и города, наверно, нет снег заметает бездорожье и этот сумеречный свет всё затерялось, как дыханье морозное, ушло в туман воспоминанье, колыханье летящее за океан * * * о жизни только то сказать хочу чего не расскажу тому врачу которому плевать на самом деле он ковыряясь чем-то острым в теле вполне возможно будет не вполне прислушиваться к некоему мне поскольку надо резаное штопать так втуне пропадает ценный опыт и не узнает мир что думал мой лирический цинический герой про жизнь которая так быстротечна и смерть что с нею ходит парой вечно как мы с тамарой обновляя путь в грядущее куда потом-нибудь приду где ничего тому врачу но лучше мозгоправу заплачу заплачу в тёплую его жилетку как слёзы льёт испуганная детка о ёлочной расколотой игрушке так я о лживой милой потаскушке * * * на тех немногочисленных цветных и редких чёрно-белых он обычно в сторонке стоя или сбоку сидя глядит растерянно и виновато как будто был фотографом застигнут врасплох с полузакрытыми глазами в полуприличном что ли полусне . он тугодумный был и криворукий и занимался важною наукой про быстрые и медленные сны с годами наполняясь тихой скукой угрюмо извлекал из тишины глухонемые энцефалозвуки которые профанам не слышны . однажды он проснулся знаменитым вернее показалось, что проснулся на самом деле спал, и вдруг приснилось как это несуразно, знаменитым проснуться ни с того и ни с сего поскольку не был до сих пор замечен в интимных отношениях с толпой . однажды он приснился с незнакомкой как будто со своей чужой женой с похмелья или с абстинентой ломкой с душевной болью или с головной в постели этой или в той стране где как чужую простыню ни комкай проснёшься снова в том же самом сне . ещё приснилось: ой как неудобно как будто голым вышел на эстраду а там сидят поклонницы с цветами и критики с программою концерта в костюмах чёрных и вечерних платьях глядят с унылым воодушевленьем а ты им должен спеть или сплясать . во сне о смысле жизни овощей и о бессмыслице существованья вселенной он позиции ничьей не занимал и не пытался тайны вотще разгадывать и вообще не отличал объекта от субъекта как, впрочем, демиурга от проекта . в последних числах августа приснилось как долго надо жить, чтоб научиться красавицу за то, что постареет жалеть, как мотылька, не ревновать пускай себе кружится и пыльцу с цветов недолговечных собирает пора уже, приснилось, постареть . спросил в люцидном сне у нейросети зачем, когда ни времени, ни сил вот этот как бы я на этом свете исчезли жёны, повзрослели дети друзья, враги, он вспомнил о соседе который все долги отдал, и с третьей попытки все проблемы разрешил . как долго надо жить, чтобы забыть обиды детства, как ужасно быть ещё не человеком, а наброском приснилось, как ужасно быть подростком опасный возраст переходный тот как будто через пропасть переход по скользким и качающимся доскам . забытое забыто не вполне в таинственной таится глубине во сне, как дикий зверь, оно однажды там заворочается в тишине когда не ждёшь, от голода и жажды пробудится, и аки тать в нощи набросится со всей своей мощи . не надо бы ложиться на краю здесь, в очереди к инобытию страшнее тайных страхов явный ужас разгадывая жизнь, как дежавю не доживя до смерти, жизнь свою как будто вдруг увидишь, отшатнувшись от зеркала, где ты один в строю . вот так же фарами автомобиля выхватываются из темноты кусты, ограды, здания, деревья мгновенной фотографией, и прочь сгорающие улетают, были и нет: ограды, здания, виденья чудесные, все убегают в ночь * * * эти пустынные зимние пляжи в глуши средиземья яростно-сдержанный грохот январского бурного моря серые волны бегут табуном, белогривою пеной в диком смятенье одна за другой, разбиваясь о берег в эти холодные дни с короткими злыми дождями будто бессмысленный кто-то бродит и тупо бормочет катит угрюмо свои шестистопные дактили с женской клаузулой, написав эти длинные строки, стирает будто играет огромным органом великую фугу тяжеловесно-торжественную, с названием вечность всё, что болело или страшило, это проходит нет ничего, только море да хриплые гарпии-чайки