Сергей Шабалин родился в Москве. В 17 лет, с третьей волной эмиграции из СССР, прибывает в 1977 году в Нью-Йорк, а в 1997-м возвращается в Москву и ещё лет двадцать-двадцать пять живёт между столицей мира и столицей РФ. В последние годы осел в Городе Большого Яблока, на что, вероятно, повлияли известные события февраля 2022 года. В своих текстах Шабалин часто использует апофатический метод, определяемый в богословских практиках, как негативная теология. Во всяком соприкосновении с Москвой и Нью-Йорком поэт выражает их сущности путём отрицания любого из возможных положительных определений: «Есть ли Господь? Я кофе с ним не пил, / но этот мир заведомо убогий, / он с бодунища, видно, сотворил, / и прописал на нём козлов двуногих.»
В случае познания Бога, «апофатический» означает, что всякое определение несоизмеримо Ему и отрицается, поскольку Богом быть не может, им не является. Очевидно, отрицательные перечни (не о литературных тропах речь, а скорее о структурных составляющих, минорных регистрах и интонации), приложимые к этим стихотворениям и городам, негативны потому, что они и представления о них Шабалиным – вещи несоизмеримые: «Позабытое станет сегодняшним днём и vice versa, / бесконечность в итоге вольётся в себя как восьмёрка, / но не всякая жизнь в европейской ночи отзовётся, / не любая гряда островов обернётся Нью-Йорком.» Как писал Станислав Ежи Лец: «В действительности всё совсем не так, как на самом деле».
Поэт-метареалист Александр Еременко в отзыве на третью книгу Шабалина «Новые тексты для балалайки» (2008), дал автору такую характеристику: «Шабалин смел в обращении со словом, иногда ироничен, но не избегает прямоговорения. Это яркий урбанист последней волны». Готов согласиться, если под «последней волной» имеется в виду девятый вал: «... во время чумы, / нас не нужно жалеть ведь, и мы никого б не жалели.» Поэтическая ткань Шабалина эмблематична и мифологична, если речь об орнаменте; многоцветна, если говорить о метафорике/образности; плотна по фактуре, поскольку и густота аллитераций, и мыслям тесно, и метрический ряд строки не даёт возможности читателю расслабиться. У него просто нет выбора: «Неужели и нам предстоит, так сказать, возродиться / в турбулентности будущих будней, стихов или прозы, / но не верь, что тебя расшифруют однажды радисты, / твой сигнал позабудут как Корниш и азбуку Морзе». В стихотворениях Шабалина язык не столько описывает, сколько утверждает/настаивает («но распрощались янусы с двуликостью, / когда ушли в беспамятство родители…»); поэтическая речь не всегда за автора, хотя нельзя сказать, что однозначно против («И всё-таки им не за что прощения / просить у неразборчивой истории…»). Этому сразу и безоговорочно веришь, как и любому творческому механизму, превращающему прошедшее время – в настоящее: «посмотрели вперед и увидели дождь, позже снег, / там, где высился город потёмкински временной кладки, / и уехали в ночь по знакомой, убитой лыжне, / на несмазанных лыжах, с обрезом, а так всё в порядке…»
Геннадий Кацов
* * * Под европейской ночью чёрной Заламывает руки он… В. Ходасевич Ты оплыл как свеча, а когда-то был строен и жилист, был упёртым и резким, а стал толерантным и мудрым, в каждом дне будто в капле воды отражается жизнь, в каждой жизни, как в зеркале дня занимается утро. Вслед за утром, как водится, следуют полдень и вечер, сумрак ночи растает как снег с приближением лета потому, что бескрайняя ночь только кажется вечной, а на деле темна, но конечна и станет рассветом. Неужели и нам предстоит, так сказать, возродиться в турбулентности будущих будней, стихов или прозы, но не верь, что тебя расшифруют однажды радисты, твой сигнал позабудут как Корниш и азбуку Морзе. Позабытое станет сегодняшним днем и vice versa, бесконечность в итоге вольётся в себя как восьмёрка, но не всякая жизнь в европейской ночи отзовётся, не любая гряда островов обернётся Нью-Йорком. Лучше делай добро, соскочить всё равно не удастся, стань хотя бы расстригой, ты был отрицателем мафий в подневольной толпе и в любой унизительной давке, призывая служивых прорвать оцепление на фиг. Лучше стань пацифистом, в изводах земного кошмара ты бывал секундантом поэтов, ловцом крокодилов, игроком в казино, брадобреем, владельцем пивбара, где вторичная группа бэушный свой блюз заводила. Повторишься ли ты или нет, но без зряшного пота твоё небо нависнет под вечер над скатом сарая, и залётный скворец повторит форсмажорную ноту, и вселенский ноктюрн ни о чём на антенне сыграет… * * * Был вой сирен, и в кулуарах шёпоты, и рокот сексуальной революции, под ритмы танца и раскаты хохота в конгрессе штамповали резолюции, и написали музыку великую утопий своенравные строители, но распрощались янусы с двуликостью, когда ушли в беспамятство родители… Их дети тоже вовремя состарились, забыв свои проекты несуразные, уплыли люськи с взорами алмазными, барыги и ворюги не покаялись, не стали панацеей хиппи праздные, не победила страсти человечии любовь всеобщая, а некогда бесправные заговорили на другом наречии. И превратились в дым, и стали ветошью вчерашние надежды и претензии, и бумеры давно уже на пенсии, и флаги белоснежные развешаны, те, кем когда-то правили феерии, не верят в непогоды сводки серые, и в пандемию тоже не поверили, да и себе давно уже не веруют, и проживают в осаждённом городе, врачуя невостребованность порознь, видать, не допахали свои борозды, не дочитали Гинзберга с Берроузом, грибницы оприходовав священные, для внуков полигоны не построили… И всё-таки им не за что прощения просить у неразборчивой истории… * * * В ту далёкую полночь проснулись от грохота мы, от летальной стрельбы, и сирены надсадно завыли. Всё в порядке, ведь так и бывает во время чумы, это, стало быть, пир и расклады его чумовые. А потом, всё забыв, мы остывшее пили саке, подытожив фуршет разнотравьем восточной закуски, пьяный гомон гонцов из Европы стоял в кабаке, и плечистый бартендер утюжил обслугу по-русски. Привыкая к захватам, терактам и выстрелам дня, мы считали по звону наперстков в толпе бандерлогов, что для спорой борьбы с наступавшей стихией огня нужно много стволов и пожарные каски помогут, нужно много абсурда и вязкой предутренней тьмы там, где тощая смерть предлагает себя на панели, и смеётся вослед потому, что во время чумы, нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Инфантильной свободе настал предрешённый конец (пир был дьявольски ярким, но с водкой закончилась смелость), а к могиле её, не венок возложили, венец отслуживших триумфов, поскольку других не имелось. Повторив тривиальный рефрен о напрасности бед, масть, отжавшая власть, про опричные вспомнила сабли. Всё в порядке вещей, мы свершили по кругу забег, и спустя тридцать лет наступили на старые грабли, посмотрели вперёд и увидели дождь, позже снег, там, где высился город потёмкински временной кладки, и уехали в ночь по знакомой, убитой лыжне, на несмазанных лыжах, с обрезом, а так всё в порядке. * * * В угрюмый день, по-моему, зимы, близ монумента гордому поэту, с ним о судьбе заговорили мы… верней, он сам заговорил об этом. Его недуг – полиомиелит. Лечил, не долечили, всё впустую. Спина обычно вовсе не болит, а как прихватит, так парализует. На вид ему слегка за пятьдесят, он извинился: может, я не кстати? Жена ушла лет пять, нет шесть назад… Не повезло с женой тебе, приятель. Ну да, не повезло, здоровьем слаб и денег нет, они всё и решают. Но я считаю правильно ушла, он закурил, вам дым не помешает? Затем добавил: нужно быть хитрей, не ждать от ближних премий и гостинцев… Вдали чернели каски фонарей, как арматура прусских пехотинцев, и на скамейке рядом молодежь о новых рассуждала пирамидах... Удачи ей, я не в обиде, что ж… не стоит жизнь губить на инвалида. А дети есть? Сынок меня забыл, нет на земле субъекта бесполезней. Друзья? Все в прошлом, я их упразднил, любовь и дружба – детские болезни. Есть ли Господь? Я кофе с ним не пил, но этот мир заведомо убогий, он с бодунища, видно, сотворил, и прописал на нём козлов двуногих. Что будет дальше? Мордор впереди, но мы не внемлем важности момента... Я не сумел его разубедить, не отыскал весомых аргументов. О ФБ, ВЕТРЕ И РЕМБО Мне мой френд по ФБ сообщила вчера (просветив заодно и другие соцсети), что поэту в отставку податься пора, если смолк под макушкой безбашенный ветер. Если ветер умолк, значит смолкнет и стих, и Рембо, как пример, вспомнить не преминула: гениальный француз от безветрия стих, и верёвку с дуэлью и дулом ввернула. И не веря давно ни в фейсбук , ни в судьбу, и проплаченным ботам ни капли не веря, я узнал, что Рембо́ по-французски Рамбу́, в словарях ударение дважды проверив. Он Рамбу́, не Рембо́ и не роза ветров, и не Ре́мбо, заметив на окнах разводы, забивают поэты на снежный покров и на ветер, свою утверждая погоду. Всё другое они успевают забыть, и врагов, и друзей ненадежные тени, государственный бред, неустроенный быт, и претензии жен, и отсутствие денег, успевают забыть всё, что вышло не в масть, и затмений синдром в небе жизни недлинной, и братков от пера, и кровавую власть, если лепится стих, как послушная глина. Ветер нужен толпе, как понятный концепт, я б ещё показал, как добраться до бани, не забыв про мочалку и кваса рецепт, а ФБ графоманов пусть время забанит… * * * Ни смена вех, ни ветра перемены её не переделают уже. Нет места для тебя в её вселенной. На лестнице, на кухне, в гараже… От неизбывной лунности не вздрогнув, она плывёт по небу, как звезда. Она тебя пропустит на порог, но в гостиную не впустит никогда. Она таких как ты встречает редко, она – весна, ты – сырость и жнивьё. Она непревзойденная эстетка, ты не дорос до уровня её. Ей кинозвезды, идолы эстрады звонят наперебой, она, мой друг, хайку слагает и упанишады, а с дочерью её сидел Шевчук. Есть у неё биткоины и крипто, кончай дурить и умничать кончай, она бросает сахар свой не в Липтон, ей падишах заваривает чай, но не гетера и не одалиска, она свободна в выборе своём. Есть у неё элитная прописка, и на участке дачном водоём, шато в лесу и прочая недвижка… Твои стихи, а, стало быть, и ты нужны ей, как Рокфеллеру сберкнижка, как ипподром в предместьях Воркуты. Она – цветок, пусть ей давно за сорок, но предложений не стихает дождь. А ей всего лишь нужен трезвый сторож для третьей дачи… ты не подойдёшь. * * * В переулке вспыхивают фары, выявляя сигаретный дым. Неужели наступает старость, думал буду вечно молодым. Торможу такси, нахмурив брови, время ещё есть, дерзай, моги. Но число прожитых лет коробит, разъедает душу и мозги. Пролетит лет восемь или десять и придет итоговый раздел. Как любой другой на этом свете думаю о том, что не успел. Не успел домыслить Фейербаха, совершить в Перу переворот, написать роман, разбить «Ямаху», провести в сарай водопровод. На стекле коричневые пятна майских луж, весенняя гроза. Время, разумеется, абстрактно, но конкретны жизни тормоза. Объективны лошади мотора и педали газовая плеть. И сама дорога, на которой нам, увы, положено успеть… * * * зачем ты в это логово пришёл, неужто, вновь, фортуна подвела? они, конечно, скажут: хорошо (чем крепче хмель, тем гуще похвала), когда ты почитаешь им стихи, усталый вождь лохматых могикан, не замечая холки и клыки и на рогах стоящий ресторан. не верь молве и выветренным снам, не чуешь, разве, карта не идёт, в былые дни братки шустрили к нам, теперь, похоже, всё наоборот, скажи гуд бай и к выходу, как встарь, сжимая телефон, как пистолет, в ночи погас ещё один фонарь, наверно, смолк ещё один поэт... что ж у тебя есть мелочь на проезд, двубортный плащ, высокий воротник, не забывай звонить, жене привет, собаке гав, коль нет другой родни, волчарам кость, а стаду водомёт, не верь его конвейерным богам, гуляй, грусти и, если повезёт, не возвращайся в этот балаган. ОЖИДАНИЕ ПОЛЁТА Багаж запакован, всё будет о’кей. Я еду за радостью к жёлтой реке. Yellow River «Christie» Есть «Чёрная речка», есть «Жёлтая речка». Звонок из столицы – как в песне набат. Натянута память, но время не лечит, далекий дискант возвращает назад. Твердит об ошибках – мол, мало старались. Холодное солнце по кругу идёт секундною стрелкой, а небо в бокале... плывут облака, как расколотый лёд. Закончился ливень и штурман спокоен, таможня закроет рукав и вперёд рванет, заскучавший по вылетам, боинг, глотая озон, как расколотый лёд. Летит одиноким гимнастом сквозь кольца земных притяжений пустой самолёт. Заснул пассажир – он едва ли проснётся до смерти и в маске счастливым умрёт. А нам с тобой снова спуститься придется в промозглый рассвет и, похоже, не раз проделает круг свой таможенный солнце, чтоб выявить колер насмешливых глаз, желательно синих, их небо полощет и в жёлтую реку стекают дожди. Есть песня такая – нехитрая, в общем, о счастье, которого нет впереди. Зато есть минуты, считай, роковые, за ними кончины распахнута дверь. Но мы созерцаем её не впервые, неужто блаженными станем теперь? И будни разложим по матрицам фактов и вычислим свет за покатым бортом, со звуком скрестив... нет, не хочется, как-то, считать... пусть другие считают потом. А мы эту жизнь в узнаваемом стиле допьём и курсором прочертим курсив поверх «Чёрной речки», что мы упустили, а «Жёлтая» – блажь, да привязчив мотив...
ПОСТЕР NN пройдётся до метро и телефонный счёт пополнит, и вспомнит песню Мумий Тролль, а, может, Оруэлла вcпомнит. Дойдёт до банка по прямой, когда способствует погода, минуя точку с шаурмой и магазин «Дары природы». Он обойдёт футбольный двор и синтетическое поле, затем подвал, где с давних пор идёт торговля алкоголем, хоть днём, хоть ночью приходи, ассортимент всегда на месте… Но нынче дело впереди: в эфире ход военных действий! NN значителен и строг, сегодня он, домой спешащий, перелетит через порог и, не разувшись, включит ящик, и бросив куртку на кровать, прикрепит кнопками над полкой плакат с призывом умирать (почти лирического толка). Патриотический призыв грустит по мусорной корзине, уж лучше б он купил пузырь в полулегальном магазине, пассионарно яркий текст в цвета парадные наряжен, и в нашей вечной мерзлоте навряд ли есть призывы гаже… Он кудри длинные носил, как символ вымершего вида, когда от армии косил, сыграв в попытку суицида, теперь, забыв кухонный нож и благодетельницу в белом, он призывает молодёжь удобрить почву под обстрелом. Я вижу выщербленный стол, косую тень на секретере, его портрет, паркетный пол, себя, сидящего у двери, полуоткрытое окно, разводья осени за шторой… Уйду не по-английски, но не возвращусь сюда ещё раз. Забуду список вечных тем и бренный постер из картона, короткий путь к подъезду семь и длинный код для домофона, китайский «Гибсон» не стене, на деке солнечные пятна… Нас много было на челне, но станет меньше, вероятно. ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ Наш спор наивен, мой друг, отправь письмо самому себе. Потом поймёшь, что в обход всех прав, мы пешки в чужой борьбе. Смотри, как трупы бросают в ров, кому их жизни нужны. А нефть, сынок, твоих дедов кровь, слоновая кость страны. Попробуй выскользнуть из оков, замедлив вал роковой, осилив полчища дураков на бочке пороховой, ту бочку вдребезги разнесёт история, а потом: мятеж, вокзал, почтамт, пулемёт, а рядом с цирком дурдом. Главврач и первый стратег страны с болезнью её знаком. От ипохондрии он больным прописывает окоп. Путевку в ад под вопль «наверх», ведь это его борьба. Не верь ему и отправь конверт без штемпеля и герба. Потушит время любой огонь, размоет крики ура, толпа на вилы вздыбит того, кто властвовал ей вчера. Прости, сынок, отца за ликбез, за правду не обессудь. Дождись письма с печатью ли без, и адрес свой не забудь.