Поэзия Виталия Павлюка, если совсем кратко – о Поэзии, в которой всё может быть равно всему, все миры мировой философии способны уместиться в одну строку, а представления о времени и пространстве никак не впадают в соответствие с нашими шестью чувствами и законами гравитации. Да, и математическое правило, по которому монолог в тексте отличается от диалога, также перестаёт работать («Стою здесь, по пояс побелена, / в развале июльского дня… / Скажите – какое я дерево? – / вот вы – те, кто видят меня»), как и границы меж наружным и внутренним («Смотри, как ворохи листвы / летят сквозь окна, сквозь витрины – / и нам не спрятаться, увы, / пускай в тепле, пускай внутри мы»). Отсюда – рождение палиндромов, с трехчастным текстом под названием ФИЛГОРЕИ в этой подборке, что при чтении справа налево – к слову, характерно не только для иврита, арабского и персидского языков, но и для старых текстов на китайском, корейском и японском, которые записывались в вертикальных колонках, идущих справа налево – логично выявляет/рождает «иероглиф». И уже совсем однозначно в этом тексте принимается строка «... я и есть – иероглиф, / не знающий собственный смысл.» А что знает? Не так много, хотя вполне прилично («Впрочем, тот, кто расставил домов домино, / знает: небо и дождь – одно.»). В рецепции лирического героя нет разницы между Творцом и творчеством («Приятно сочинять, под дождик, / художественный перепост: / что ты, мой Бог – слепой художник, / что я, мой Бог – твой зрячий холст.»), в центоне – между «ты», ныне пишущим, и «ты», повествующим когда-либо («и вдруг ты говоришь: плывёт в тоске… / И я уже плыву в неизъяснимом / румянце, как реакция Перке…»). Всё это похоже на то, что французский философ Франсуа Лиотар определял как «парологию» – единение парадокса и аналогии. Образы и логические построения в этой интеллектуальной конструкции находятся «в непрестанном поиске новых представлений – не для того, чтобы насладиться ими, но для того, чтобы дать лучше почувствовать, что имеется и нечто непредставимое». Лиотар описывает паралогическую ситуацию в постмодерне, указывая на то, что современные «художник и писатель работают без каких бы то ни было правил, работают для того, чтобы установить правила того, что будет создано <…>
Постмодерн следовало бы понимать как этот парадокс предшествующего будущего». И отсюда уже прямой вывод, вполне приложимый к поэту Виталию Павлюку: «надлежит не поставлять реальность, но изобретать намёки на то мыслимое, которое не может быть представлено». В поэтическом переводе эта сентенция может звучать и так: «Где корни пьют соки из воздуха, / и, как терракотово воинство, / сквозь глину побеги растут?», либо так, что не менее в «десятку»: «Ещё поберечь бы до срока / тебе, чужаку меж людей, / на суть обращённое око, / мелодию, всех мелодей.»
Геннадий Кацов
ВЕТЕР Смотри, как мечется листва в бреду фатального сиротства – навязчивое сумасбродство: ещё в пути, уже мертва Смотри, как ворохи листвы летят сквозь окна, сквозь витрины – и нам не спрятаться, увы, пускай в тепле, пускай внутри мы Листва летит, пронзает плоть, в глаза вгрызается и уши, спешит тела, пространства, души разрушить, выдуть, расколоть Она везде, ей несть числа – кружит, сбивается в курганы – и мгла расходится кругами, где жизнь пестрела и цвела А может это – тьма сама заходится в безумном танце: листва, сошедшая с ума от невозможности остаться О вязкий, листопадный мрак! Бессилен взгляд, не слышен выкрик – лишь тьма и огненные вихри, лишь тьма бурлит во всех мирах И в самой гуще этой тьмы – не разберёшь, внутри, вовне ли – смотри – над колыбелью мы склонились и окаменели ДЕРЕВО Стою здесь, по пояс побелена, в развале июльского дня… Скажите – какое я дерево? – вот вы – те, кто видят меня. Скажите – какое я дерево? – вы, те, кто табличку приделали к коре – назовите меня! Вопросы роятся без устали, а с выводами – не лады… Скажите – какие на вкус они? – вы – евшие эти плоды. Признайтесь – горьки ли на вкус они? – да – вы, да – в цепях, но не узники, вы – рвавшие эти плоды. Застывшей в немой неподвижности на летнем горячем ветру – ответьте – нездешней, но выжившей – вы, местные в этом миру. Да, мне – умиравшей, но выжившей ответьте, пожалуйста – вы, уже привыкшие в этом миру – Что свойственно, и что несвойственно, и что необычного тут – где корни пьют соки из воздуха, а ветви сквозь глину растут? Где корни пьют соки из воздуха, и, как терракотово воинство, сквозь глину побеги растут? ШУМИТ В ГОЛОВЕ Шумит в голове автотрасса, гогочут рингтоны в груди. Планета военного мяса ещё не наелась, поди. Ещё поберечь бы до срока тебе, чужаку меж людей, на суть обращённое око, мелодию, всех мелодей. Но нет же, распахнуто настежь твоё неземное нутро. Но нет, состраданием застишь лишённое яда ядро. И в тряске дневных безразличий, на плотском вися волоске, всё слушаешь хаос столичий, развал в центробежном волчке. Какие, скажи, оправданья выискивать станешь, когда безмолвие примет, рыдая, тебя под свои провода? Какие такие причины, слезинки какие детей? Тебе суть вещей поручили. А ты – что ты делаешь с ней? ПОД ДОЖДИК Приятно сочинять, под дождик, художественный перепост: что ты, мой Бог – слепой художник, что я, мой Бог – твой зрячий холст. Мы в общем-то и раньше знали пантократический баланс: кто – постоянно рядом с нами, кому, ей Богу, не до нас. У человека перед Богом есть преимущество одно – ему бывает одиноко, но не бывает всё равно. О, как ты вездесущ! Как вирус, и так же от тебя мутит того, кому ты дал, на вырост, вселенную, размер петит. А ну-ка, кто здесь – в человечьем предстал сегодня естестве? Найти компанию на вечер – весёлую, а лучше две? Алмазным грифелем исколот кто – твоего карандаша? Чьё одиночество – как холод, чтоб меньше портилась душа? Пророк у бара – чем не Мекка? – стоит в толпе, стыдлив и тих. У Бога перед человеком нет преимуществ, никаких. ФИЛГОРЕИ 1 Ещё не просохли чернила, не брошена в сторону кисть, которая соединила чему бы вовек не сойтись – едва уловимые жесты, почти недвижимые па, подмостки из стонущей жести и зал, где – медуза-толпа. 2 Ещё, под шумок завываний, под рваный, бравурный гип-гип, развёрстая, тушь застывает, бумаги вспухает изгиб – где блики, и те – часть рисунка, ворсинки – предмет колдовства, где кромка – мелодия сути, а сам иероглиф – слова. 3 Вокруг обещают победу – непуганым да молодым. Пока я до дома доеду, от дома останется дым – но я досниму этот ролик, а там – хоть весь город займись. А там я и есть – иероглиф, не знающий собственный смысл. ЛИВЕНЬ Снова аплодисменты дождя утихают, а ты всё танцуешь, в своём счастье дойдя до гримасы, что боли к лицу лишь. Снова – брызги лучей из-под ног, возле сердца и над головою так и рвутся на волю, будто золото щедро метнул казначей. Где изломы хватающих воздух домов, улиц бурных размывы – ты танцуешь, под пристальным взглядом с холмов, просто так, для разминки – чтобы не растерять упоения точностью жеста там, где рвут звукоряд шумовой перешкал, перехлёст палимпсеста. Сетуют жители, все на нервах: из-за дождя им не видно неба. Впрочем, тот, кто расставил домов домино, знает: небо и дождь – одно. И теперь, когда цвет полосы горизонта – отчётливо чёрный, ты, сверяя часы, отрываешь корабль от земли обречённой; смотришь, не понимая зачем и скрывая зевоту, как бросаются в воду не сумевшие влезть на последний ковчег; как, приняв уже болиголов, боцман бьёт по полундре; как с ушедших под воду холмов в пять часов пополудни сквозь кайму ураганной парчи пламенеет, сияет, колышется – пекло, и живые лучи распадаются в линии спектра. Те, кто ещё на плаву, на досках, бьются за свой удалённый доступ к сервера́м, разделяющим небо и дождь. Их нещадно колотит дрожь. ЧУЖИЕ ГОРОДА Люблю чужие города, где шумных улиц поезда везут неведомо куда – как книг нечитаных названья; где манит всё – и ничего; такси сигналят делово́, и опьяняет озорство и волшебство – и волшебство неузнаванья. О вы, зовущие дворы – туда, в мираж иной поры! На трель туземной детворы бежишь во двор – любой, на выбор – и там звонишь, поймав момент, тому себе, без груза лет – и вот уже гудки… но нет, тот абонент – тот абонент, похоже, выбыл. К утру себя находишь ты там, где под ширмой темноты вселился в арки и мосты граффити незнакомый почерк; и всё в душе – наоборот; снуют эмоции вразброд, и падаешь из всех ворот в водоворот – в водоворот случайных строчек. За ошалелые глаза, за лёгкость бытия и за срывающую тормоза пиратства и гусарства помесь – люблю чужие города – в них исчезаешь без следа – и без стыда – что да, то да – в них никогда – в них никогда себя не помнишь. СТАТУИ Она смеётся, занося весло: по что это вас, сударь, занесло? Такой, ну прямо пионер с галёрки! Давай сыграем, я тебе: алло? – а ты – мой снеговик по удалёнке, и нежно говоришь: мело, мело… Ну, или так: я застываю в па, безликая беснуется толпа, а ты стоишь, как мраморный Есенин, и говоришь: l’amour ne se prête pas, кого-нибудь зарежу под осенний… И тут с меня слетает скорлупа… Ну, или: я, в очередном пике, у мутного стекла на сквозняке пытаюсь в вену, попадаю мимо, и вдруг ты говоришь: плывёт в тоске… И я уже плыву в неизъяснимом румянце, как реакция Перке… А он – молчит. Он уронил трубу, в которую когда-то бу-бу-бу. ФЛЮГЕР Новый флюгер на шпиле обшарпанном озирает округу, блестя. Льёт и льёт из большого ковша по нам звёздный дождь – тихой ночи дитя. И от слёз этих, струй этих ласковых, от касаний вселенной самой – намокает, туманится глаз: отвык от сияний, подсвеченных тьмой. Я стою, и машина заглу́шена возле церкви, на гребне холма. И, ввиду неимения лучшего, всё того же лишаюсь ума. О, как много событий несбывшихся в голове обретают приют и, признав во мне звёздного выходца, о своём, как родному, поют. Свет ночной мой, нежданный, непрошеный, неучтённая величина, – льёшься в нас, как в колодец заброшенный, – и не видно ни стенок, ни дна. В чём угодно, во флюгере простеньком, – уловить твой опаловый блеск… Тем, кто дышит ворованным воздухом, – им и света пристало в обрез.
