Я видела его в жизни всего несколько раз. Но он как-то сразу к этой жизни прибавился и всегда считался. У многих друзей так с ним тоже было – вроде, несколько раз увиделся, а как будто хорошо знал, считал всю жизнь своим другом. Кажется, увидела я его и услышала на семинаре Слуцкого. Невысокий, с чуть вьющимися светлыми волосами, неприметный (что, впрочем, очень отличало от броской толпы пишущих стихи) молодой человек… И ещё что-то в нём было от Маленького Принца. А вот стихотворение, которое он тогда прочитал, запомнилось сразу и надолго. Я тогда удивилась и обрадовалась – надо же, и он тоже? Оно было о Сумарокове…
Пей зелёное вино, Александр, Расин российский! Не дано так не дано, до забвенья путь не близкий! Отрешася от семьи, ты один по воле рока окунул перо глубоко во Кастальские струи... На Руси висит туман междувременья, порока, но трагедия – обман, а комедия – морока... Завалящий тянешь фант – слова, а не славы ради. Козырь в нынешнем раскладе – фаворит, сиречь амант... Где алмазная звезда? Сумрак, истеченье сроков. Да кому в тебе нужда, Александр Сумароков! Пей и славы не проси, а забвенье – не минует... С Оренбуржья ветер дует. Оживленье на Руси. Муж в лаптях и армяке, отупевший от работы, с топором грядёт в руке, растоптав твои заботы. Исправлять дворянский нрав от сохи грядёт мессия. Пробуждается Россия, заповеди все поправ! Глянь, провидец, в белый лист сквозь пожары да измены: вот курчавый лицеист, вот иные перемены... Ты к судьбе своей готов, так пускай увидит, дура, как глядит литература в опустевший полуштоф!
На бедном голом поле советской поэзии почти ничего не найдя, мы, как лисята, зарывались носами в благоуханные потайные норы родной литературы, старой-доброй – сколько человеко-лет молодых было просижено в библиотеках, пролистано в букинистических магазинах! Благословенные семидесятые, культ книги, этой Прекрасной Дамы!.. А сколько времени губилось, чтобы книгу «достать», а её и прочитать надо было. Книг, правда, много в книжных магазинах стояло, кто помнит, одинаково серых, потому что всё цветное мгновенно улетучивалось.
Тогда уже вовсю шло отторжение от официоза, самого в себя не верящего, начиналось победоносное шествие самиздата, и на фоне этого всего прошел слух, что Равиля приняли в Союз писателей. Я ещё не только подумала, но сказала: как это, он же талантливый! Но ведь не все литературные чиновники, полукитайцы-полуиезуиты, были полными подлецами. А у тех, кто ими были, своя обязаловка: литература народов СССР. Равилю повезло, он был татарином. Но это не главное. Ходила тогда по литературному детсаду сказочка о рыбаке и рыбке. Крупной рыбке, пробивающей любую сеть. Ну и еще – он был какой-то незлобивый, невызывающий, не оскорблял всех этих дядек самим фактом своего существования. Кстати, Равилю никто из обездоленных диссидентствующих не завидовал.
И вот иду я по издательству «Молодая Гвардия», сама удивляюсь, как это меня сюда пустили, и встречаю Равиля и Лиду. Кажется, отдельно их встретить было невозможно. Это была не случайная встреча, просто «русская муза ушла в перевод». Оказалось, нам к одному и тому же человеку – к Буричу Владимиру Петровичу. С виду простой советский редактор, стареющий, лысеющий… как потом выяснилось, потрясающий поэт, мало кому тогда известный, поскольку его самого не печатали. А он работу поэтам давал, причем сам искал талантливых. Я переводила с французского алжирских, а Лида Григорьева, кажется, конголезских поэтов. Была одна страна на свете, где за это платили деньги, и неплохие. Имя ей – Советский Союз, царствие ему небесное. А Равиль заодно нёс свои стихи в журнал «Сельская молодежь» (где ему вскоре дали премию «Золотое перо»). Я и не знала, что журнал такой есть, и с его лёгкой руки туда потом сунулась, и у меня стишок напечатали! Долго я эту встречу вспоминала. Тем более, что после этого мы долго-долго не виделись.
Меня закружило ветром и понесло по стране. Работа переводчика интересная, путешествия опять же, только много жизни жрёт. Как-то занесло меня в Казань, которая мне страшно понравилась. Кремль с многоярусной башней, старые деревянные дома в кружевных оконных наличниках в центре старого города. – Гид, с гордостью: это мы всё скоро снесем! – Швейцарский органист охнул и побежал в пять утра зарисовывать эти домики, чтоб успеть. Что-то там было в воздухе поэтическое. Вспомнился Равиль. О нём давно не было слышно. Заявившись в Москву в цветистых татарских туфлях, я принялась расспрашивать, а где Равиль Бухараев? Оказалось, он давно был в Венгрии. Пришла какая-то разнарядка, якобы послать кого-то из молодых писателей в Венгрию учить венгерский язык. Способным к языкам и желающим учиться венгерскому оказался один Равиль. Выполнил он свою миссию, как и всё делал, на золотую медаль. Выучил в совершенстве этот невозможный язык, написал на нём венок сонетов – получилось так, что первый на венгерском языке. Мы-то в Москве все их писали, была такая ветрянка. Так его ещё и в Венгрии приняли в Союз писателей, а за венгерский венок сонетов наградили. Мне было приятно знать, что есть ещё один такой сумасшедший, сама я тогда выучила польский, а все ведь вокруг говорили – зачем учить языки, всё равно нас никуда не пустят. А это была дверца в другой мир, в другой какой-то сад.
Я долго не знала, что Равиль сразу после развала нашей страны, из которой многие из нас столько лет мечтали уехать, просто потому, что это было нельзя, обосновался в Англии. Тоже, кажется, уехал прочитать лекцию и там осел. Лекция за лекцией, работа на радио, переводы, публикации, дом, сад… Сколько мы за эти годы дорог прошли, посохов железных истёрли, хлебов железных изглодали… В начале мая 2004-го у меня в бедном северном парижском пригороде раздался телефонный звонок. Это был Равиль, они с Лидой приехали на несколько дней в Париж и хотели увидеться. Как он меня нашёл, понятно – я писала иногда для «Русской Мысли», там знали телефон, а вот как захотел увидеться? Неужели тоже помнил какое-то навсегда понравившееся стихотворение? Мы встретились на улице Риволи в роскошной гостинице, прямо рядом с дверью моего первого парижского жилья. Равиль приехал на какой-то научный конгресс. Смотрелся он там вполне органично, на своём месте. Это была уже мировая известность, безусловно заслуженная.
Только тогда я, кстати, узнала, что у него диплом мехмата университета, что он и аспирантуру закончил как математик. Немного понятнее стали его невероятные способности осваивать иностранный язык как родной. Таких людей в мире всего-то десятки. Ну может, сотня-другая… Как говаривал Ломоносов: «Математику уже затем учить следует, что она ум в порядок приводит». У меня самой был диплом авиационного института, которым я очень дорожила, такие просто так ведь не дают. Ну, конечно, не с отличием, как у Равиля. Я им тогда сказала, ребята, как я за вас рада, как у вас всё здорово. Но здорово было не всё. За год до нашей встречи они потеряли единственного сына. Он был военный, остался в России… Равиль тогда подарил мне последнюю книгу стихов, «Казанские снега». Я над ней проплакала в метро по дороге домой, столько нашлось совпадений… а как по-разному складывалась судьба…
Он её подписал: «Дорогой Гале – на память, счастье и удачу, особенно удачу! Равиль, 4.5.04». Разглядел, значит, на моём лбу, раньше меня самой, то самое золотое клеймо… Я нашла в этой его книжке то главное, что всегда ищу у любого поэта, да хоть у Пушкина, сверяя по датам написания, – трудный путь наверх, к Богу. Другие стихи лично мне неинтересны, потому что самая виртуозная версификация, самая залихватская хохма ничего душе не даёт, более того, отнимает что-то главное… Я ехала домой в грязном вагоне парижского метро, вглядываясь в строчки, постепенно понимая, зачем он меня отыскал, и сквозь ледяные осколки в этом слёзном калейдоскопе буквы как будто складывались в слово вечность. Стихи были настоящие, из тех, что пишутся со слуха. Как грустно было думать, что эти годы мы могли бы прожить на родине, и встречаться в Москве, и наверняка уж чаще. Да, но дом наш изменился до неузнаваемости и смотрел на нас как на чужих…
Где мой труд, Господи, где мой дом? Где мой сон, Господи, где мой сад? Всё Тобой, Господи, – не трудом, а трудом, Господи, всё не в лад. Где мой труд, Господи, – у людей? Что же мне ни оклика, ни письма? Как о людной родине ни радей, грустно в одиночестве, и весьма. Где мой труд, Господи, – у Тебя, искрой счастья в пламени чудных сил? На кресала жизнь мою истребя, о другой бы милости не просил… Так и есть, Господи, так и есть, это рай, Господи, это ад… Как любовь, Господи, как болесть: невпопад, Господи, невпопад.
С тех пор мы больше не встречались, всё только собирались. Я была два раза в Лондоне, но почему-то не позвонила – номер, наверное, потеряла. Но всегда был эффект присутствия, и его было достаточно. Со всех сторон доходили слухи, приветы. Он познакомился и подружился с моим близким другом, поэтом Радашкевичем, они встречались на поэтических фестивалях. Радашкевич потом написал: «Я знал его всегда»… С Волошинского сентября он привёз как-то стихотворение Равиля, прямо там написанное – и прочитанное, какое-то общее-наше:
И я забью на прошлое, На время золотое, Плохое ли, хорошее, Но всё одно святое; На лепшее, на горшее – На всё стезя Господня: И я забью на прошлое, Но только не сегодня... Прощай, сиянье летнее! Прими благодаренье За это – распоследнее – Моё стихотворенье. И смотрят, как распятые, Но всё одно живые, Мои семидесятые На ваши нулевые.
В интернете появлялись сообщения об очередных книгах Равиля. Их было столько, что здесь даже невозможно привести всю библиографию. Уму непостижимо, как он всё успевал – выходили книги на английском, русском, татарском, венгерском… В общей сложности больше сорока книг – таких разных, поэтических и исторических, философских, религиозных, тех, что просто не напишешь, – их надо выстрадать, вымолить… Смотришь на эту библиографию, как пьяненький Розанов на детские калошки, и радостно смеешься: сколько! сколько!
Сколько раз весть о вечном работнике Равиле побуждала меня восстать из пепла, засучить рукава, написать что-нибудь в конце концов. Пока не являлась успокаивающая тень Мандельштама…
В одном из интервью он признался: «Как-то я приехал из Лондона, и мы пошли с отцом в баню. Я, помню, рассказывал ему о сделанном за границей, о каких-то своих достижениях. Отец в ответ: «Я не удивляюсь, сынок! Ты же всю жизнь работал как вол». Такое признание отца переполнило меня счастьем! Ведь что такое счастье? Это стороннее признание того, что ты делаешь. А уж получить такую похвалу от отца!.. Думаю, есть два вида успешности. Один виден людям – вот, мол, везёт человеку: живет за границей, выпустил сорок книг, ездит по всему миру… Но такая успешность меня никогда особенно не интересовала. Меня интересовало, а вот могу ли я победить самого себя? Для чего я родился? Почему мне даны какие-то способности? Всю жизнь мне было важно не шагать по лестнице успешности, а заглянуть глубоко внутрь себя. Победы над собой мне важнее внешних успехов».
Вот так все годы он шел вверх, и путь этот был – домой. К родине и к Богу.
В конце чужбины, как в конце пролога, Забрезжил свет в моей людской тоске: Зачем же вспять меня ведёт дорога Туда, где мир висит на волоске? Но пусть молчанья дальше длятся строфы. След Иисуса явлен на песке И в жизнь уходит от венца Голгофы.
К вере он пришёл совершенно естественно, как не мог не придти человек его уровня, его дара. Пришёл к вере предков, исламу, который веками мирно уживался в нашей стране с православием и другими религиями. «Каждый мой день начинается с утренней молитвы, и я уже несколько лет просыпаюсь с первой мыслью – о Боге. Но вторая мысль, где бы я ни был и что бы ни происходило со мной, – о том, что мне зачем-то нужно, необходимо писать, и если я почему-то не смогу этого сделать, эта мысль терзает меня и весь день отравляет мне жизнь, как будто я не сделал того, что обязан был сделать перед Богом…» – это Равиль писал в своей книге прозы «Дневники существования».
Благодарная родина по заслугам оценила его труды – он не только издал на английском десяток книг о татарском народе, о Казани, переводил поэзию и прозу, – его хватало и на организацию гастролей татарского театра, и на журнальную статью о каком-нибудь забытом поэте, и на извлечение из глубины веков мало кому из нас известных поэтов Золотой Орды… Много писали о том, с каким размахом отмечали в Татарстане его шестидесятилетие. Кто мог предположить, что не пройдёт и года, как там же, с той же торжественностью, на государственном уровне, он будет похоронен…
24 января 2012 года – как теперь забыть этот день? – у меня дома собрались друзья, отмечали мой день рождения – с небольшим опозданием, потому что в самый день рождения я работала. Хорошо посидели, подбодрили себя, что какие наши годы, поживём ещё. Потом Саша Радашкевич попросил разрешения заглянуть в электронную почту, пересел к компьютеру. Лицо у него вдруг стало серым, и таким же серым голосом он сказал: «Равиль умер. Сердце…»
Он умер в Лондоне. И навсегда вернулся в Россию. Когда вернусь в казанские снега, мы разглядим друг друга в свете Бога, и я пойму, о чём была туга, и я пойму, зачем была дорога…
А ещё через полгода на этом же стуле сидела вдова Равиля Лида и распечатывала эскиз будущего памятника – он уже установен на его казанской могиле – и из принтера ползли жуткие чёрные листы, пока, слава Богу, не кончились чернила. Тут только до меня стало доходить, что я уже не встречусь с Равилем. Но это оказалось не так.
Совсем недавно, в мае, в Латинском квартале Парижа, в старом любимом книжном магазине «ИМКА-пресс», прошёл вечер памяти Равиля Бухараева, где читали его стихи, где целый стол был завален его книгами – и это только недавно вышедшие! Был там и официальный представитель Татарстана, и живущая в Париже племянница Равиля Луиза Бухараева-Марлуа, и, конечно, Лида Григорьева, и несколько русских поэтов, а главное, неравнодущные к русской поэзии читатели. И стало ясно, что он от нас никуда не уходил. Я принесла оттуда книги, оказавшиеся такими нужными именно теперь, и вот, радуясь и плача, читаю, беседую с ним…
А это нам завет Равиля: «… Я знаю – верю, что к нам вернётся настоящая жизнь – жизнь в труде, верности и чести. Она действительно вернётся, потому что в ней есть невероятная потребность».