Стихи Елены Зейферт – это насыщенная чудесной образной семиотикой поэтическая речь, в которой онтологический пейзаж предельно концентрирован, уборист и подробен, но при этом каждый фрагмент, каждая точка такого пуантилистического пейзажа способны моментально разворачиваться, объединяя разрозненные детали в цельные картины напряженного и неизбывного взыскания Бога, Слова, Гармонии. Стихи Елены Зейферт – это явление поэзии синтеза, от травинки до града и мира, от бытийного артефакта к трансцендентным сущностям, перемалывающим и растворяющим зерно человека со всеми его внутренними противоречиями.
О. Г.
* * *
Падающий на твой висок и щеку
свет
похож на пощёчину.
Он лежит плашмя,
пока темнота танцует
на твоих коротких ресницах, слёзных мешках, зрачках.
Её точечный танец на зрачке
узок.
Свет останется,
когда ты уйдёшь,
не освещённые черты просядут
под тяжестью молитвы.
Лоб и глаза в черноте,
ты ходил по небу,
твой приоткрытый рот –
вода,
текучая колокольня,
внутри которой
звонарь всегда голоден,
а звон насыщен.
Часть твоего лица молится,
часть – танцует.
МОЛЧАНИЕ
Тихий пасечник, соты твои пусты, как сады,
сиротея, просишь ещё немного родства.
Семена сухих губ превращаются в глиняные слова,
колосятся трещинами, шепчут – воды, воды,
но, увы, умирают, хоть сразу им пить даёшь.
Символ глиняных сотов в ладонях уже невесом.
Ты лишён дара речи. А клёны цветут кругом
и взахлёб хвалят нежный воздух, весенний дождь.
А в твоём сознанье зима, удушье, беда.
На молочном снегу ворох жёлтых умерших пчёл –
оболочки слов, ты их создал, понежил, прочёл
и, увидев их смерть, навсегда отпустил в холода.
Бросить соты пустые – решает пальцев суд!
Лучше выменять их на блага или продать с лотка.
Но кто скажет, что глина на языке не сладка?
Слаще мёда, когда к кадыку подступает зуд.
Пусть молчит, сколько может, униженная гортань.
Новых рек не услышать, пока запрещает снег.
Но дождёшься рождения – слово живое у рта,
словно чёрточка боли, даст наконец побег.
* * *
Оброните меня на сильном ветру во тьму –
стану кротким цветком, зелёным слухом полей.
А зерно умирает, чтобы не быть одному.
А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.
Оказаться внутри цветка и принять его –
ты и Бог, и послушница, и уснувший язык.
Человеческим зёрнам не уловить родство,
песню прикосновений рук и лозы,
но дано стать ухом – в нежном теле цветка,
или в талом снеге, или в слиянии рек.
Слыша зов, растекаться паводком языка,
разрешённой речью закрытых прозрачных век.
ИЗ КАРАГАНДИНСКОГО НОУТБУКА
* * *
Дантов город, что создан из моего ребра,
из моих молочных желёз, из моих кишок,
дышит прямо в лицо, он болен, он зол с утра,
у него закончился угольный порошок,
он готов забрать мои чувства, знамения, сны
и взамен ничего, ничегошеньки не отдать,
он кричит – тебе не дожить до весны, до луны,
он молчит, головою качает то «нет», то «да».
Я внимаю, я каждого слова слюну ловлю,
тру пощёчины мартовским настом (весна пришла),
я люблю его очень, я очень его люблю,
мы любовники, если родственна пеплу зола,
мы родители, только дети покинули нас,
прижимаюсь губами к его ледяным губам,
как невкусен, как чёрен карагандинский наст,
как горька его корка, безрадостна и груба.
Мы с ним в чреве носили друг друга. Кто святей?
Он единственный знак, что мир бывает благой.
Уголино оправдан – не ел он своих детей,
своих внуков и даже своих и чужих врагов.
* * *
Жалкий торговец снежками, брошенными в меня,
мокрыми варежками, цыпками на руках,
носишь женское имя, да и его променял,
просишь оставить в покое, только не знаешь как,
бьёшь под дых, упаду, и даже руки не подашь,
ранишь в живот, а потом заставляешь воды испить…
Я влюблена в тебя, бережный мальчик Караганда,
только поэтому я у тебя на цепи.
Смотришь, жива ли, гадаешь на языках костров,
выдержу или уеду, издохну или вспорхну,
ты, как любой возлюбленный, – милый сердцу острог,
крепость, в которой крысы, замок вечных минут,
что тебе скажут зёрна, травы, остатки льда –
снова ударить с размаху или бросить в степи…
Я влюблена в тебя, трепетный мальчик Караганда,
ты меня несколько лет ещё потерпи.
Веки закрою – видится белопенный лес,
тролли снуют по лагерю, вскинулись знамена…
Людям тепло и спокойно в карагандинской земле,
стоило здесь родиться, чтобы это узнать.
* * *
Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?
Маковки храмов твоих мне пятки жгут.
Спорим, во мне тебя больше, чем в шири твоих степей.
Ты никогда мне не лгал, а я тебе мщу и лгу.
С неба прольётся кислое молоко. А город лежит!
Утренний творог вынут из шахт. Он бел.
Варвары тащат вазы, монеты, копья, ножи.
Я захватила с собою свою колыбель.
Ангелы голы. Лица их, словно во мгле.
Но и таких мне в дорогу никто не даст.
Ты никого не жалей! Никогда не жалей!
Только арфу свою, захлебнувшись, Караганда.
Пусть верещит под руками живое овечье руно.
Город шарит по шерсти, он оголодал.
Я вдыхаю овечий дух, и мне всё равно –
Мои предки в теплушках когда-то попали сюда.
Содрогаясь от страха (надо мной великан),
Превращаюсь в зародыш, надеясь родиться не здесь,
А сама понимаю, что ушла с молотка
За хорошие деньги, но сохранила честь.
* * *
Руки города в глине. Как же бездарен он!
Я его ранний, натужный, самый корявый горшок –
Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,
Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.
Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!
Ждёт дароносицу для убогих сосудов своих.
Этих сестёр и братьев город мне навязал,
Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.
Глиняных кукол болезненны черепа,
Мироточат кресты в их слабых руках.
Карагандинская иконопись скупа
И до небесного таяния легка.
Кто Он, горшечник или гончарный круг?
В лёгких величиною с город пробел.
Иконопись как изморозь поутру –
Дышишь и изменяешь рисунок небес.
27 ФЕВРАЛЯ 2015
У жизни сужается горлышко, плюшевый мишка собрался податься в лес.
Он говорит мне: «Мама, я стану ручной гранатой, я всё равно облез».
Он черновой человек, я держу его за ноги, он скалолаз и скала.
Фарш моих детских прогулок лезет сквозь восемь дырочек пуговиц-глаз.
Мишкины жирные слёзы не намажешь на хлеб, господин
властелин России. Медведь обесточен, он ковыляет один.
В этой стране пеленальной за пяточку сына не удержать.
Я не хотела рожать его, я так не хотела рожать, но я его мать.
Мишкины братья и сёстры просят ещё виноградной лозы.
Сын бросает им розги и в придачу тяжёлый русский язык.
Рыхлый последний кусочек детства, руки и ноги мои…
У виноградаря нет овечек, чьи соски не дают молока.
Плевок в опальное небо. Растущая тишина. Земля продаётся с лотка.
А – на мосту – за секунду рождается невидимый Спас-на-крови.
* * *
Ангел беловолосый (был ли?) ушёл на дно.
Я пробираюсь на ощупь к руслу слёзной реки.
С болью остаться – значит не остаться одной
и продолжать кормить его с лёгкой своей руки.
Пальцы бредят стогами светлых ресниц, бровей,
звёздным дождём и вспаханным полем внизу живота.
Но ему хорошо между цепких придонных ветвей,
он словно статуя ангела, он от меня устал.
Имя его шепчу я, имя его кричу,
в зыбкой пластмассовой трубке помню густое «Алё».
«Тихо, тихо…» – похлопывать, плача, себя по плечу,
и умирать от боли, и оживать от неё.
* * *
Кто услышал его? Христа ради, на!
С неба видит – идёт человек…
Старый нищий нашёл виноградину
У скамеечки, на траве.
Он поднял с земли пыльную ягоду
И поднёс поскорее к губам.
Эх, для счастья так мало и надо бы.
Только волю, да воля слаба.
Он траву всю обшарил ладонями,
Щурил, щурил глаза. Ничего.
Бросьте с неба награду бездомному,
Пожалейте немного его…
* * *
дочка вынимает странное существо из киндер сюрприза
ахает
снимает с барби босоножки на шпильках
надевает ему на лапы
отходит
любуется удовлетворённым взглядом автора шедевра
* * *
У ангелов на локонах кристаллы.
Ты всё – снежок, ловец, бросок и мокрые ладони,
морская соль слепящего сегодня;
они – мир малый.
Стань ангелом незрячим.
Смотри, не видя, внутрь себя; как голос,
ищи пространство. А свой внешний холод
верни горячим.
В том, что рассмотришь, – обитай. И радуй
простым безумством очевидца.
Снежки и ангелы – отцы и дети радуг,
а ты – в себе самом частица.
АНГЕЛЫ
В них нет знакомого тепла.
Все их посылы акварельны.
Их ревность к людям не светла
и на сырых холстах Творенья.
Как песнь, невидимы они,
и звуки извлекают сами –
не прикасаясь искони
к душе бескровными крылами.
Но, как подкинутые дети,
глядят на смертных иногда –
решая, что за них в ответе,
уничтожая города.
ФОТОПИСЬМО
когда Бог создавал Ирландию
он залюбовался
и несколько сочных и андеграундных красок жизни
упало на Германию
Бог спохватился
пытаясь стереть их пальцами
но только размазал
обозначив землю Баден-Вюртемберг
когда Бог создавал мои глаза
он вспоминал
своё восхищение Ирландией
и думал на гэльском языке
мой фотоаппарат – это Бог
в ту секунду
когда он переводит глаза
с Ирландии на рождающуюся Баден-Вюртемберг
в Его зелёных радужках звучат будущие хиты U2
КУПОЛА
Ты ушёл, улыбнувшись, оставив мне старой Москвы
панораму, в которой мне не было места живой…
Я смотрела вослед сквозь зачатки весенней листвы
с высоты златоглавой на облик исчезнувший твой.
Милый, нет литографий прекрасней, чем этот пейзаж.
Купола, купола, купола моих чувств до небес!
Ты уже не поможешь, ты всё мне сегодня сказал.
Я и так благодарна, что вновь прикоснулась к тебе.
МОЛЧАНИЕ
Моё молчание, как золото
в тигле
твоего молчания.
Ты решаешь,
сколько ему кипеть,
когда переполняться через край
и прорываться наружу.
Но ты не решаешь
судьбу слитка.
* * *
В Вышеграде
я впервые увидела деревья.
Они росли так близко от высокой крепостной стены,
что стволами и великолепными кронами прижимались к ней,
становясь плоскими.
Я тоже прижалась к стене,
желая посмотреть на деревья сбоку,
но что можно увидеть с торца картины?
Только линию,
показывающую, что деревьев нет.
Возможно, их и не было,
и кроны и стволы проступали из самой стены,
показывая, что она равна себе.
Я вошла в пространство тоннеля,
откуда лились звуки скрипки невидимого музыканта,
и в углублении между камнями
спрятала шкатулку
с распечатанными стихами
современного русского поэта.
«В Праге один дом больше целого города.
Стоя на любом мосту,
словно держишь в руках спичечный коробок Праги», –
рассуждали мы с карликом,
который довёл меня до метро.
Он вертел в руках спичечный коробок,
из которого на мостовую,
как хлебные крошки,
сыпались глиняные спички,
по которым люди найдут
русские стихи.
Сейчас их читает скрипач.
ARMENIEN IST STEIN UND STEINMETZ
АРМЕНИЯ – КАМЕНЬ И КАМНЕРЕЗ
* * *
Hier ist alles Stein.
Sogar Mandelstams Holzhäuschen.
* * *
Здесь всё – камень.
И даже деревянный домик Мандельштама.
* * *
Wie es den Stein schmerzt
und wie scharf der Blick des Meisters ist,
wenn auf dem Stein die Blume des Kreuzes zum Vorschein kommt.
Armenien, du bist Stein und Steinmetz.
* * *
Как больно камню
и как резок взгляд мастера,
когда на камне проступает цветок креста.
Армения, ты и камень, и камнерез.
* * *
Stein und Steinmetz schenken einem Chatschkar[1] das Leben.
Die Mutter wird Kleinkind.
Der Vater – Greis.
* * *
Камень и камнерез дают хачкару[2] жизнь.
Мать становится ребёнком.
Отец – стариком.
* * *
Während seiner Geburt schreit ein Chatschkar.
Wenn er schweigt,
ist er noch nicht geboren...
Oder tot geboren.
* * *
Рождаясь, хачкар кричит.
Если он молчит,
значит, он ещё не родился…
Или родился мёртвым.
* * *
Wenn man am Abend schlafen geht,
entsteht ein Chatschkar –
in der Luft zwischen Erde und Himmel.
Alle sehen ihn,
davon erzählen kann man aber nur in Gedichten.
Er ist ein Messfähnchen.
Wie ein Scheitel zwischen den Wahrheiten.
Einer sieht ein helles Kreuz,
ein anderer – den Rücken eines kalten Steines,
noch ein dritter – die Kante des auf seine Augen fallenden Grabsteines.
* * *
Когда ложишься спать,
между землёй и небом
в воздухе возникает хачкар.
Его все видят,
но сказать о нём можно только в стихах.
Он межевой знак.
Знак водораздела между правдами.
Кто-то видит светлый крест,
кто-то – тыл холодного камня,
а кто-то – ребро падающей на его глаза плиты.
* * *
Steine können hier Kleinkinder sein,
Menschen aber nicht.
Sie sind Relikte.
* * *
Если камни здесь бывают младенцами,
то люди – уже нет.
Они реликты.
GEWITTER AUF DEM SEWAN
Durchsichtiger Himmel
ertrank im durchsichtigen Wasser.
Die Wolken eroberten den Horizont.
Der Sewan erhob sich zum Himmel.
ГРОЗА НА СЕВАНЕ
Прозрачное небо
утонуло в прозрачной воде.
И тучи заняли горизонт.
Севан вырос до неба.
ECHMIADZIN
Der dunkelbeige Tuffstein
und die stille Dunkelheit in der Kirche
sind heller als der Himmel.
ЭЧМИАДЗИН
Тёмно-бежевый туф
и тихая темнота внутри храма –
светлее неба.
* * *
Vor der Kirche sitzt ein Maler mit seiner Staffelei.
Nachdem er das Gotteshaus schattiert hat,
malt er den Himmel blauer und tiefer
als in der Wirklichkeit…
* * *
У храма – художник с мольбертом.
Оттеняя на холсте храм,
он изображает небо более синим и глубоким,
чем в действительности…
* * *
Die köstlichsten Kräuter wachsen auf Steinen.
Die besten Zeilen wachsen in der Seele.
Wer wirft den Stein nach einem Sünder?
Wer legt den Stein in die Hand eines Bettlers?
Wer trägt den Stein im Herzen?
Die Seele.
* * *
Самые вкусные травы растут на камнях.
Самые лучшие строки растут в душе.
Кто бросит камень в грешника?
Кто положит камень в протянутую ладонь?
Кто носит камень за пазухой?
Душа.
