Пишу слова для эпилога,
И рву бумагу пополам –
прокричал в стихотворении на смерть Алексея Петровича Цветкова Тариэл Цхварадзе. Мы все так могли проорать: слов от этой новости не было, они скатывались, застревали в глотке, как мятый кусок бумаги. Всё казалось нелепым, бессмысленным, недостойным масштаба личности человека, который так внезапно ушел. Тариэл всё же нашел в себе мужество написать, выплеснуть боль, которую было не залить ни водкой, ни чачей. О, эта чача, эти щедрые застолья, которые устраивал Таро, где я называла чачу «чачечкой», и Цветков, и Кенжеев, и сам Таро тоже её так стали называть! Потому более раннее стихотворение Тариэла, написанное при жизни Цветкова – про «бутыль убойной чачи», про наслаждение стихами Цветкова, а после его смерти слова уже – не про стихи покойного поэта, которые принадлежат всем, а про моменты дружбы с ним и скорби по нему, которые – глубоко интимны и принадлежат Тариэлу и узкому кругу хорошо знавших Цветкова – не только поэта, но и человека. А после смерти чача – напиток застолья, радости и жизни – заменяется горькой водкой, напитком тризны, и напиток этот не снимает боли, не притупляет памяти.
Я так люблю пиджак из крепа,
Который подарил он мне.
Возьму бутылку горькой водки,
Опустошу ее до дна…
Нет, не поможет, не помогает. Память цепляется за живое, естественное, бытовое – за подаренный пиджак, за что-то, что указывало на материальное существование. На поминках по Цветкову его ближайший друг и его любимая женщина сидели в кепках покойного, как будто ещё немного прикасались к тому, кто их покинул.
Умение дружить и быть благодарным – очень редкое и ценное умение. Оно, возможно, дороже умения любить, так как не связано с природными инстинктами, не омрачено побочной физиологией, и потому – чище, кристальней и яснее. Тариэл Цхварадзе умеет дружить. И умеет не забывать добро. Тариэл помнит, как, благодаря Алексею Цветкову и Бахыту Кенжееву, его доброжелательным литературным учителям, он в уже довольно взрослом возрасте вошёл в литературу – и грузинскую, и русскую. Таро пишет стихи на русском языке, но он – грузин, живущий в Грузии, он – мостик, объединяющий две прекрасных культуры, хотя сейчас это делать становится всё труднее и невыносимее.
Подборка стихов Тариэла Цхварадзе, посвященная Алексею Цветкову, заставляет плакать, улыбаться и вспоминать. Вспоминать то блаженное, безмятежное, доковидное, довоенное, до-смертное время, когда у мира были, конечно, проблемы, но на фоне всех последующих событий – как бы игрушечные, терпимые. И когда все были живы. На фестивале Тариэла в Батуми был рай. Раем является Грузия в принципе, но Таро этот рай сделал уж совсем каким-то нестерпимо сверкающим, ухитрился создать такой гостеприимный, душевный и домашний фестиваль, что наше утро начиналось с улыбок и с полного ощущения беспримесного счастья. Даже серьезный и суровый Цветков улыбался и шутил все время. Наверное, это было последнее время, когда не очень большой группе людей, объединенных литературным фестивалем, было настолько хорошо – и друг с другом, и на благодатной и сказочной земле. Не случайно одно из уже посмертных стихотворений Таро – как раз о рае, где автор пишет о попытке договориться с Хароном о том, чтобы «доставить друга / без пересадок прямо в рай». В тот рай, в котором, надеюсь, пребывает душа Алексея Цветкова. Агностика, не верившего в Бога, но обладающего такой невероятной нравственной силой, душевной ясностью и моральными принципами, такой честностью и порядочностью, что поучиться бы у него воинствующим представителям самых разных религий. Это, кстати, верующий Тариэл понимает о своём неверующем друге:
Хоть и не верил друг мой в Бога,
Но я уверен, вот те крест –
Ему как раз туда дорога…
Господь не выдаст, чёрт не съест!
Эта убежденность – и Тариэла, и моя, да и всех, кто знаком был с Алексеем Цветковым – основана не только на нашем уповании на Божественную милость и всепрощение, но и на том образе жизни, строе мыслей и чувств, на глубокой нравственности Цветкова. Нравственность и порядочность неверующего человека стоит дорогого, ибо зиждется не на страхе Господней Кары, не на кем-то записанных и надиктованных правилах поведения, а на внутреннем стержне, голом, стальном, без костылей веры и стальных крючков надежды на милость, за которые так удобно цепляться нам всем, слабым и уповающим. Цветков стоял один со своими принципами – напротив Вечности, в которую не верил, и потому велика надежда понимающего это друга поэта:
Но есть надежда – небеса
Как раз окажутся спасеньем.
Ася Аксёнова, поэт, филолог, литературный критик (Россия-Израиль)