Человек по словоизъявлению

 

Человек по словоизъявлению[1]

 

В юбилейном году Сергея Гандлевского

 

Не презирая грёз бывалых,

старайся лучшие создать.

У птиц, у трепетных и малых,

учись, учись благословлять!

В. Набоков, «Живи. Не жалуйся, не числи…»

 

Эпиграф из стихотворения Владимира Набокова – последний из трёх катренов в хрестоматийном тексте – удачным образом создаёт перспективу, план того, о чём я хотел бы здесь сказать, отмечая юбилей Сергея Гандлевского, одного из ведущих поэтов в современной русской литературе.

Но прежде – о возрасте. В начале мая 1989 года я прибыл по известному эмигрантскому маршруту в Нью-Йорк, и буквально с первых месяцев своего проживания в Большом Яблоке попал в круг авторов литжурнала «Черновик», который создал и редактировал Александр Очеретянский, поэт и продолжатель традиций русского авангарда по судьбе и призванию. Уже вышел первый номер журнала, готовился второй – и четыре машинописных толстых поэтических тетради московского клуба «Поэзия», провезённых мной через границы, реки и моря, горы и долины, пришлись издателю как нельзя кстати.

В те же дни я познакомился с одним из авторов «Черновика» Давидом Османом. Узнав о том, что среди машинописи клуба «Поэзия» есть поэтическая подборка Сергея Гандлевского, и я с ним знаком, Давид пригласил меня в китайский ресторан. Там и тогда я впервые попробовал куриного «Генерала Тсо», китайский овощной ролл и нашёл своё счастье в хрустящей пирамидке fortune cookie.

На меня, неофита, китайская гастрономия произвела сильное впечатление, чему Давид Осман был искренне рад. Очевидно, не каждый день и год ему попадался в Нью-Йорке собеседник, который не знал китайской кухни, но при этом слышал о Гандлевском и даже лично его знал. Сегодня это звучит диковато, но в перестроечном 1989 году, напомню, далеко не самые широкие круги любителей литературы ещё только открывали для себя акмеистов и обэриутов, Набокова и Ходасевича, Бродского и Довлатова, Солженицына и Войновича, Айги и Дм.Ал. Пригова. Ещё не пробил час «Московского времени», куда входили Бахыт Кенжеев и Алексей Цветков, в 1970-80-х обосновавшиеся, соответственно, в Канаде и США; и Сергей Гандлевский с Александром Сопровским, так и не покинувшие СССР, хотя и пытались.

 

Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране

Приспособить какую-то важную доску к сараю.

Перспектива из снов – сон во сне, сон во сне, сон во сне.

И курю в огороде на корточках, время теряю.

И по скверной дороге иду восвояси с шести

Узаконенных соток на жалобный крик электрички.

Вот ведь спички забыл, а вернёшься – не будет пути,

И стучусь наобум, чтобы вынесли – как его – спички.[2]

 

Давид расспрашивал о своем товарище Гандлевском, столичном клубе «Поэзия», моих планах – и рассказывал про московский андерграунд 1970-х, из которого он отбыл в Нью-Йорк в ту же фольклорно-историческую эпоху. Ясное дело, поэтического в Нью-Йорке он нашёл для себя немного, на первых порах пройдя через все положенные иммигранту круги, да оттоптавшись на граблях, которые судьба подсовывает иноземцу-бродяге в незнакомой местности на каждом шагу.

К концу 1980-х Осман женился на американке (в дальнейшем, в одну из наших встреч я был ей представлен), работал, обосновался в Манхэттене, и писал стихи с перспективой попасть в «Черновик», позиционировавший себя, как периодическое издание, собирающее под обложкой экспериментальную, неконвенциональную литературу.

Годы спустя в одной из повестей Гандлевского я обнаружил Давида Османа: среди прочего, Сергей вспоминал, как в крутые и нищие в России 1990-е Давид помогал ему, чем мог, присылая из Нью-Йорка посылки[3].

В первую же нашу встречу Давид охарактеризовал поэта Гандлевского как умного, тонкого и благородного лирика, отметив, что уже при жизни ему грозит стать, что называется, «живым классиком». Речь шла о поэте, которому в 1989 году стукнуло тридцать семь. Символические 37…

 

Как ангел, проклятый за сдержанность свою,

Как полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,

Таким я делаюсь, на том почти стою,

И радости не рад, и жалости не жалко.

 

70 лет исполняется Сергею Гандлевскому в 2022 году. Лет двадцать-двадцать пять назад в одном из литжурналов я нашел фразу о том, что Пушкин не дал нам пример стареющего поэта, погибнув в 37 лет. Всегда считал, что высказывание это принадлежит Гандлевскому, но сегодня, порывшись в интернете, не могу в сети цитату обнаружить. Однако, не суть. Я неоднократно задумывался, в чём основной посыл этой фразы? Ведь если речь идёт об этике и общественно значимых поступках, то поэт – никак не политик или полководец, которые подают пример служения Отечеству; и не, допустим, веган, готовый повести за собой народные массы, отказавшиеся от говядины и всех видов йогурта.

В конце концов, если поэту, ставшему, как и прочие смертные, жертвой исторических обстоятельств, удаётся в своей биографии стороной обойти семь смертных грехов, то это уже показательная, лабораторная модель для подражания. Не столько достоинства, сколько список побеждённых недостатков красит человека, ведь, согласитесь, иметь правильных врагов не менее важно, чем правильных друзей.

 

А ты живёшь свою подробную,

Теряешь совесть, ждёшь трамвая

И речи слушаешь надгробные,

Шарф подбородком уминая.

Когда задаром – тем и дорого –

С экзальтированным протестом

Трубит саксофонист из города

Неаполя. Видать, проездом.

 

Стоит же добавить, к указанному мной выше, упорное следование десяти заповедям – и какой ещё, объективно, лучший пример может предложить поэт потомкам?! Не бином Ньютона, как отметил бы один из героев булгаковского романа. В этом плане дожившие до 70-ти Борис Пастернак и до 76-ти Анна Ахматова – вполне уместны.

Вероятно, говоря о примере постаревшего поэта, имеют в виду гражданскую позицию. То есть, некое рассматриваемое с фаустовской дистанции понятие о патриотизме, и стихосложение, в котором уже всё есть для равенства-свободы-братства, а если чего-то не хватает, то мудрыми сентенциями и пронзающим лиризмом будут к ответу призваны ещё и мир-май-труд.

 

После смерти я выйду за город, который люблю,

И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,

Одержимый печалью, в осенний простор протрублю

То, на что не хватило мне слов человеческой речи.

 

С другой стороны, поди знай, что мы в плане имперского услышали бы сегодня от Иосифа Бродского, сочинившего в его 51-й год от рождения «На независимость Украины» (вспомнилось начало стихотворения Кушнера, посвящённое Бродскому: «Я смотрел на поэта и думал: счастье, / Что он пишет стихи, а не правит Римом…»); либо от государственника Пушкина, написавшего «Клеветникам России» в 32 года?

«Он деспота воспел подкупленным пером…» – т оценивал деятельность Пушкина в последнее десятилетие его жизненного пути поляк Адам Мицкевич, друг и привычный собеседник великого русского поэта, написавший: «Слушая его рассуждения об иностранной или внутренней политике его страны, можно было принять его за человека, поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты всех парламентов» [4].

 

Выйди осенью в чистое поле,

Ветром родины лоб остуди.

Жаркой розой глоток алкоголя

Разворачивается в груди.

Кружит ночь из семейства вороньих.

Расстояния свищут в кулак.

Для отечества нет посторонних,

Нет, и всё тут – и дышится так, (…)

 

От написанных в 28 лет поэтом-дипломатом Тютчевым строк («…Другая мысль, другая вера / У русских билася в груди! / Грозой спасительной примера / Державы целость соблюсти,…»)[5], классик русской литературы не только к своим семидесяти не отказался, но и предложил столь впечатляющие инициативы по формированию положительного образа России, что, после встречи с Бенкендорфом, они были поддержаны государем императором.

А если подавать пример лишь тем, чтобы не влезать в политику и не задаваться вопросом о том, как обустроить государство? Прожив долго, 81 год, Арсений Тарковский[6] не комментировал действия вождей и не давал обществу советов. Он стал мерой чистоты поэтического голоса и классического стиля в современной русской поэзии, при этом отношения с Советской властью напряглись по причине, связанной с ним не напрямую: после 1983 года, когда режиссер Андрей Тарковский, отбыв в Италию на съемки фильма «Ностальгия», заявил о своем невозвращении в Советский Союз.

Александр Кушнер в свои 86 лет, будучи в творчестве далёким от актуальной политики, развивающим в поэтике принципы, заложенные акмеистами, подвергся частью читательской аудитории остракизму за стихотворение «Конечно, русский Крым, с прибоем под скалою…». Понятно, что прочтение этого текста зависит в немалой степени от политических преференций читателя, хотя для меня лично здесь речь идет всё-таки не о «российском», а о «русском» Крыме, что Кушнером сказано однозначно. Другое дело, что нынешний заидеологизированный, пропагандистский «русский мир» подмял под себя все прочие трактовки, интертексты, значения и варианты.

 

И вот теперь, когда я умер

И превратился в вещество,

Никто – ни Кьеркегор, ни Бубер –

Не объяснит мне, для чего,

С какой – не растолкуют – стати,

И то сказать, с какой-такой

Я жил и в собственной кровати

Садился вдруг во тьме ночной...

 

Немало нынешних поэтов «пятидесятилетних», условно говоря, не собираются ждать старости, чтобы подавать примеры: Т. Вольтская, Д. Быков, В. Павлова, С. Платов, Е. Лесин, В. Жук… однозначно определились по отношению к катастрофе после 24 февраля 2022 года, и их гражданская смелость, человеческое мужество вызывают искреннее уважение.

Здесь немаловажен и экзистенциальный план. Как говорил в одном из интервью на «Эхе Москвы» Виктор Шендерович: «Я уже цитировал моего старшего товарища, поэта замечательного, Сергея Гандлевского, который на мой прямой вопрос, зачем он это делает (участвует в «Марше несогласных» – Г.К.), сказал: для самоуважения. Просто ему своё лицо видеть в зеркале, если он не выйдет… – он будет к себе хуже относиться!»[7].

В нынешней военной обстановке гражданская позиция писателя приобретает особое, невероятно важное значение, и в таком бескомпромиссном отношении к самому себе – безусловно, пример для подражания. В 2014 году Гандлевский выразил своё несогласие с политикой российской власти в Крыму; в сентябре 2020 года подписал письмо в поддержку протестных акций в Беларуси; в феврале 2022 года выступил против вторжения России в Украину. Уроки высокой нравственности, истинного патриотизма важны для современников, в первую очередь.

Кстати, последний по времени сборник «Сергей Гандлевский. Стихи», как сказано в аннотации, «самое полное на сегодня собрание стихотворений Сергея Гандлевского», вышел летом 2022 года в киевском издательстве «Друкарский двiр Олега Федорова», что по нашим суровым временам для поэта, проживающего в РФ, тоже гражданский, смелый и ответственный поступок.

 

Ничего-то мы толком не знаем,

Труса празднуем, горькую пьем,

От волнения спички ломаем

И посуду по слабости бьем,

Обязуемся резать без лести

Правду-матку как есть напрямик.

Но стихи не орудие мести,

А серебряной чести родник.

 

На самом деле, пример для потомков в накопленной с годами мудрости, в сохранении достоинства, в вольнолюбии, нонконформизме, духовности, любви и жертвенности – вещи, казалось бы, само собой разумеющиеся. И мне видится, что в приведенной выше сентенции Гандлевского о роли поэта в перспективе будущих поколений речь не только об этом. Ведь перед известными что? где? когда? зачем? и кто виноват? (как «прежде губ уже родился шопот») всегда стоит вопрос как?

В изящной поэтической словесности это вообще заглавное, если не единственно значимое. И поэт своим письмом, в соотнесении написанного с традицией, новаторством, звуком и «дикцией», как точно определил Бродский поэтическую просодию, подает в силу своего призвания/профессии пример не меньший, чем власть имущий, религиозный наставник либо умелый ритор, речь которого не только актерски поставлена, но обычно и вдохновенно сыграна. В повести «Бездумное былое» Гандлевский об этом говорит прямо: мы «перестали мерить людей и события на свой сословный аршин – мерой вкуса».

 

 

«У птиц, у трепетных и малых, / учись, учись благословлять!..»

 

Стихотворения Сергея Гандлевского известны сегодня всем, интересующимся русской поэзией, и разобраны на цитаты. В ставшем хрестоматийным сборнике эссе Петра Вайля «Стихи про меня»[8], из отобранных автором к своему 55-летию пятидесяти пяти стихотворений XX века, начиная с Иннокентия Анненского (1901), четыре текста посвящены Гандлевскому.

Эти эссе сюжетны и, как в книге многолетнего соавтора Вайля «Довлатов и окрестности» Александра Гениса, где чаще об окрестностях, чем о Довлатове, Вайль больше говорит о неких житейских ситуациях в связи с Гандлевским, чем о нём самом. И в каждом эссе – о поэтике Гандлевского, с подробно прописанным, снайперски точно среди прочих выхваченным её бесценным, основным качеством:

– «… лёгкость и естественная достоверность интонации. Вот что мне давно представляется главным в поэзии – интонация. Если ты ей веришь, значит, она обращена к тебе – только то и нужно. Иногда даже кажется, что сам всё написал» (эссе «Свиток соответствий», стр. 607);

– «Строчки про доску к сараю – не формула (к счастью, Гандлевский, с его точностью вкуса и меры, формул не любит и не ищет),… <…> но всё правда. Настоящая: поэтическая и просто – про себя, кто написал, про меня, кто читает» (эссе «Платформа Марк», стр.647);

– «Лексикон Гандлевского – первого порядка, без поиска экзотики. Но выбор слов и словосочетаний таков, что ощущение новизны – непреходяще… Коренное отличие у Гандлевского – метафизика, а не психология. Взгляд оттуда. Шаг вперед? Страшновато так обозначать. Но – шаг. Наверное, есть другие методы, и жизнь учит разному, но у меня уже иного не будет: по словоизъявлению определяется человек» (выделено мной – Г.К; эссе «Толкование сновидений», стр. 680-681);

– «Мало кто в русской – а значит, по понятным причинам, и в мировой – поэзии так достоверно доносит феномен пьянства. Чего стоит детально точное, физиологически скрупулёзное описание: «Выйди осенью в чистое поле, / Ветром родины лоб остуди. / Жаркой розой глоток алкоголя / Разворачивается в груди». Семисложный глагол движется медленно и плавно, лепесток за лепестком раз-во-ра-чи-ва-ет-ся – разливаясь горячей волной после стакана, приступая к сердцу, обволакивая дущу» (эссе «Сердечный приступ», стр. 684).

«Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего»[9], интонация, вера в свой индивидуальной голос, следование/преданность его обертонам всю свою жизнь, вплоть до возраста патриарха, – вероятно, и есть тот образец, который поэт способен предложить поколениям, его пытливо прочитывающим.

Ведь, как заповедовал Зигмунд Фрейд, «письменность первоначально – язык отсутствующих»[10]. Пока мы живы, мы общаемся, обмениваемся словами в явочном, что называется, порядке. Письмо же заменяет нам всё это в случае отъезда, в разных смыслах разрыва отношений и отсутствия тесных коммуникаций, смертельного исхода. Ситуативно в триаде «писатель-книга-читатель», когда письмо приобретает одну из главных своих функций – посредника, медиатора, медиума.

Не только у потомков нет выхода, но и у широкого читателя-современника: судить о поэте и брать с него пример не столько по поступкам и манифестам, сколько по написанным текстам. Либо по тому, что из опубликованного в истории останется – по строчкам, в которых не обязательно сохранятся «крылатые слова и выражения», но непременно – ни с чем не сравнимая личная нота, ритмоинтонация, своеобычная писательская манера, идиостиль... Как в ставшем назидательным, но не потерявшим с годами в актуальности: «…От всего человека вам остаётся часть речи. Часть речи вообще. Часть речи»[11].

То самое, что «раз-во-ра-чи-ва-ет-ся в груди» – у поэта, и у его читателя. Вначале читатель знакомится с интонацией, начинает доверять ей и с ней жить/свыкаться, после чего уже обращает внимание на философские сентенции и россыпи мудрости.

Не иначе. Верней, иначе – в философских трактатах, работах по психологии либо романах по воспитанию чувств. Немало поэтов пишут метко да афоризмами, но всё это мимо, это – игры в бисер, если индивидуальность стиля, собственное, неподвластное, казалось бы, научному анализу дыхание – отсутствует. Это не поддаётся, вроде бы, формулам, лишь сравнениям или символам: «Почти всё люблю у М<андельшта>ма, особенно его бессвязные бормотания: “Бессонница, Гомер, тугие паруса...” или “За мыс туманный Меганом...”. Как-то на вечере я читал М<андельшта>ма и потом Пастернака. У последнего звук деревянный. А у М<андельшта>ма виолончельно-бархатный звук... Это было у Тютчева...»[12].

Современное языкознание, поэтология, структурный анализ текста доказали, что ничто научной селекции не избежит, и «интонация» попадает в разряд тех научных дисциплин, которые исследуют сложный комплекс просодических элементов, включающих мелодику, фонетику, ритм, интенсивность, темп, тембр и прочее.

Естественно, на эти составляющие можно разложить любой текст любого поэта. Даже если добавить особо акцентуированные у Гандлевского ретардации; отметить, что дело здесь «не в лексике, а в синтаксисе.... Бесконечные оговорки с оттенком самоиронии, иронии, порой переходящей в сарказм, разъяснения в скобках, длинные ряды однородных членов, которые по смыслу вопиюще неоднородны, подчеркнутая бесстрастность, с которой рассказывается о бесчинствах власти…»[13]; если обозначить, что Гандлевский «… создает “постбродский” миф об “интеллигенте-аутсайдере” – вплоть до самоуничижительно-эпатажных самоаттестаций с очень жесткими характеристиками – “раб, сын раба”, “придурковатый подпасок”, “труженик позора”, “чужой, сутулый, в прошлом многопьющий”» [14] – всё это, согласитесь, многое объясняет.

Однако, высказанное в пушкинской трагедии мнение, без ссылок и доказательств, о невозможности поверить алгеброй гармонию, даёт основания утверждать: да, объясняет, но не всё.

Поэт Михаил Айзенберг, после трудов многих и интереснейших рассуждений о поэтике Гандлевского, смущённо признаётся: «Я давно стараюсь разобраться в механизме стихов Гандлевского, но критический навык отказывает или подбрасывает такие слова, как “сдержанность”, “уместность”, объясняющие, скорее, поведение, а не поэтику».

Это понимает, безусловно, и сам Гандлевский, определяющий свой художественный стиль и опыт неформальной школы «Московское время», как «критический сентиментализм»: «В “Московском времени” (Цветков не в счёт, он всегда был сам по себе), если и не оговаривалось, то предполагалось, что существуют более или менее осязаемые параметры хорошего стихотворения: достоверность переживания, заинтересованная интонация, зримые образы, отсылки к высокой культуре, убедительная рифма – некий акмеистический эталон маячил за всем этим. Литературная практика и атмосфера компании “Альманаха” привили мне мнительное отношение ко всему вышеперечисленному – всё так, но нужно ещё что-то… А что именно – можно сказать лишь задним числом, когда литературная удача налицо… И теперь я нередко с прохладцей говорю о безупречном с виду стихотворении, в том числе и собственном: “Ну, стихи, ну, хорошие…”»[15].

Чтобы подвести в этой нескончаемой теме черту, приведу высказывание прекрасного прозаика Александра Иличевского. Оно – о Сергее Довлатове, но отлично приложимо к Сергею Гандлевскому (и в плане, как далее отмечено, роста – оба Сергея высокие, чему могу свидетельствовать: с Довлатовым я общался неоднократно, работая в радиопрограмме Петра Вайля «Поверх барьеров» на радио «Свобода», а с Гандлевским мы и встречались много раз в перестроечной Москве, и совместно выступали на поэтических чтениях клуба «Поэзия»):

«…Написанное им невелико по объему, но написано точно и прочно, как ограненный камень, который можно вставить в любую оправу времени <…> В литературе есть разные задачи, и успех Довлатова состоит в том, что поставленная им себе задача оказалась ему по плечу. Это при том, что он был необыкновенно высокого роста. Это при том, что трезвая самооценка – залог успеха. Откуда не следует, конечно, что величие замысла не может спасти. Но как хорошо, что есть литература, с помощью которой можно и нужно разговаривать. Речевые способности – способности к кристальной дикции у Довлатова сверхъестественны. <…> Самые разные читатели у Довлатова находят свое. При том, что он менее всего в своей прозе старался понравиться, как и положено умному писателю. Ум его, как и положено уму, отдавал должное и иррациональному, и абсурду <…> При небольшом корпусе текстов Довлатов написал очень много с точки зрения смысла как такового, с точки зрения культуры. Его тексты помнятся, а значит, живут в самом языке…»[16].

Как отмечал Вайль: «Гандлевский пишет по два-три стихотворения в год. Так совсем не принято, обычно бывает поток, из которого потом редактор или время что-то оставляют. Составлять избранное Гандлевского – тяжёлый, неблагодарный труд: у него всё – избранное»[17].

 

 

«Не презирая грёз бывалых, / старайся лучшие создать»

 

Сергей Маркович Гандлевский родился 23 декабря 1952 года в Москве. Как сказано в первой строке в биографии, представленной в Википедии: «Родился в интеллигентной семье». В повести «Бездумное былое» Гандлевский эту строку словно продолжает: «По семейному воспитанию я не должен бы впасть в “босячество”, а вот поди ж ты…».

С биографии Гандлевского вполне можно писать портрет поколения, которое сегодня уже на академическом уровне получило имя: «дворников и сторожей». В СССР нельзя было не работать, и жизнь вольного художника, музыканта, поэта могла быть запросто омрачена реальным тюремным сроком по уголовной статье за тунеядство – в случае, если на протяжении какого-то количества месяцев строка в трудовой книжке оставалась незаполненной.

Поэтому работы низкооплачиваемые, в принципе, для социального дна, но с замечательным расписанием, вроде сутки через трое, помогали уйти от уголовного наказания. И давали возможность заниматься делом по своему призванию, отпахав 24 часа в котельной; отмахав веником или лопатой, в зависимости от времени года; отсидев на стройке ночным сторожем, как Гандлевский, или сутки на проходной ТЭЦ (я работал с 1985 года на московской ТЭЦ-16 сторожем, и в моей смене трудились поэты Андрей Туркин и Александр Бараш, джазовый музыкант Аркадий Кириченко из диксиленда «Капелла дикси», художник Леонид Зубков, культуролог/критик Михаил Дзюбенко, режиссер «параллельного кино» Игорь Алейников).

Так что названия серий, после окончания Гандлевским филфака МГУ, в этом реалити-шоу не удивляет: «школьный учитель», «экскурсовод», «рабочий сцены», «ночной сторож»… В ту же копилку – поездки разнорабочим в сезонные экспедиции, своего рода эскапизм, о чём Гандлевский пишет в своей прозе: «Трепанация черепа», «Бездумное былое». И в «НРЗБ», в котором речь идет о некоей альтернативной литературной истории, и где главный современный поэт – не Бродский, и вовсе не антипод его. Точней, там, где в повести стихи – явная отсылка к Бродскому; в биографии же поэта Чиграшова в «НРЗБ» –смещение по основным пунктам, и не с отъездом в финале в Америку, а с самоубийством.

В этой книге, написанной, по-моему, в замечательном трифоновском стиле, немало узнаваемых реальных персонажей: Виктор Кривулин, Лев Рубинштейн, Александр Сопровский, названо и «Московское время» – таким образом, проза Гандлевского конструирует объёмную панораму о своей эпохе, рассказывает о себе и своём окружении, и предлагает читателю окунуться в язык и речь, характерные для своего времени, с близкого расстояния освоив их интонационные тонкости. В этих заметках не имеет смысла останавливаться на биографических деталях – Гандлевский всё о себе рассказал наилучшим образом в своих книгах, к которым и советую обратиться. Не пожалеете.

Литературная группа «Московское время» (середина 1970-х – 1989)[18] состояла из авторов неофициального альманаха «Московское время» (1973-1977). Они уже начали издаваться за пределами СССР, и не видели никаких перспектив опубликовать свои поэтические сборники на родине. В группу вошли поэты Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев (Цветков выехал из Советского Союза в 1975 году, Кенжеев – в 1982-м), которые объединились, прежде всего, поколенчески и мировозренчески. Они нашли друг друга в стенах МГУ (Гандлевский и Сопровский учились на филфаке, Цветков – на журфаке, Кенжеев – на химфаке), посещали университетскую литстудию «Луч» Игоря Волгина, с первого выпуска альманаха «Московское время» публиковались тиражом от 7 до 10 экземпляров (столько копий могла сделать печатная машинка).

Манифеста у них, как такового, не было. Ещё одна участница группы Татьяна Полетаева (к «Московскому времени» относят не менее десяти-пятнадцати авторов, входивших в группу в разное время: «Авторов было довольно много, не меньше пятнадцати, несколько явно случайных. Почему столько? За таким солидным составом мерещилась литературная студия»[19]) отмечает, что вступительные статьи к номерам журнала, которые писал Сопровский, и были манифестами [20].

Понятно, что объединял всех присущий каждому нонконформизм как по отношению к литературе, так и к социуму, а что касается эстетики, то Михаил Айзенберг, уже в наши дни, с временной дистанции по отношению к семидесятым, отмечает: «Манифест группы не был обнародован (не был даже написан), но какие-то его пункты читались достаточно ясно: возврат к традиции, воссоздание поэтической нормы. Оттачивание стиховой техники. Отчасти и коллективная литературная работа: целенаправленная выработка нормативного стиха и большого стиля (кстати, небезуспешная). Чувствовалось, как им важны “профессиональные навыки”. Как они вообще доверяют стиху». Эти наблюдения дополняет поэт Виктор Куллэ, ретроспективно соединяя две поэтические группы, относящиеся к разным поколениям: «Школа "Московского времени" <…> сменила, кажется, на посту просвещенного мэйнстрима поэтику "ахматовских сирот", в первую очередь и в основном – Иосифа Бродского»[21].

Основная четвёрка «Московского времени» сосуществовала, на мой взгляд, по структурному принципу классического итальянского 14-строчного сонета, который не только при четырёх строфах (два катрена, два терцета), но прежде всего – тезис-антитезис-анализ-синтез.

Тезисность очевидно брал на себя Сопровский, в роли антитезиса выступал Цветков, который и по возрасту был старше, и поэтика его явно выходила за предполагаемые литературные задачи группы (он был в те годы ближе к Ивану Жданову, чем, скажем, к Льву Лосеву, с которым у Гандлевского, да и Сопровского немало общего); Кенжеев доказал себя в анализе – его аналитическое расщепление собственного поэтического эго на ряд гетеронимов[22] («Ремонт Приборов», «Мальчик Теодор») находится в ощутимом контрасте по отношению к цельному, объединённому внятной просодией и образно артикулированному, будто собранному в синтезе из функциональных частей (антипод анализа), письму Гандлевского. Как-то так, в четырёхединстве, мне этот поэтический квартет и видится сегодня:

 

Сопровский (тезис)

Цветков (антитезис)

Кенжеев (анализ)

Гандлевский (синтез)

 

Гандлевский, собственно, и синтезировал смыслы «Московского времени», заявив в 1989 году об особом литературном направлении «критический сентиментализм», подведя тем самым итоги этой неформальной поэтической школы и сведя в несколько ёмких определений её опыт. В тематической статье Гандлевского сказано о двух литературных стилях «пафосно-одическом» и «панироническом» (вроде бы, творческий привет Ломоносову, но рассуждения далеки от учения «о штилях», хотя и вводят в современную литературу, по ломоносовскому принципу, «иерархию жанров»). Критический сентиментализм «обретаясь между двух полярных стилей, <…> заимствует по мере надобности у своих решительных соседей, переиначивая крайности на свой лад: сбивая спеси праведной поэзии, окорачивая шабаш поэзии иронической. Этот способ поэтического мировосприятия драматичнее двух других, потому что эстетика его мало регламентирована, опереться не на что, кроме как на чувство, ум, вкус. Зато выбор, зато свобода и, в случае удачи, естественность поэтического высказывания»[23].

Сергей Чупринин так подвёл черту под критическим сентиментализмом: «… в семантике и поэтике авторов «Московского времени» <…> выделяются воинствующая антиромантичность, простодушие и искренность как залог истинности лирического переживания, культ душевного здоровья как психической и эстетической нормы, эмоциональная и интеллектуальная опрятность, акмеистическое по своей природе стремление к «овеществлению», детализации всякой мысли и любого чувства, ясность и мотивированность словоупотребления, благородная сдержанность в выборе выражений и то, что М. Бахтин называл общей “тональностью покаяния”»[24].

Можно добавить, что всё вышеперечисленное существует в актуальную эпоху постмодернизма, когда заявленная связь с традицией (в отличие от авангарда, при котором традиция безжалостно уничтожается) явлена точными цитатами, квазицитатами и центоном, что свидетельствует едва ли не о рыцарском, как к Святому Граалю, отношении к литературному прошлому. Поэты, объявляющие о поэзии в таком регистре, выступают едва ли не защитниками её чести и совести, как бы пафосно это ни звучало, при том, что уход от пафоса – одна из основ «критического сентиментализма», какими бы сантиментами он ни был наполнен. Вообще же, о постмодернизме (не имея его в виду, конечно) наиболее четко высказался Х.Л. Борхес: «Кто-то гордится каждой написанной книгой. Я – любой прочитанной».

Прочитанные книги из всемирной библиотеки, сохранённые памятью цитаты из них и обожаемые, по-новому воспроизведённые сюжеты, характерные для модернизма; варианты квазицитат и фабулы-симулякры постмодернизма, – благодаря этому не рвётся жизненная нить между литературным состоявшимся, себя определившим прошлым и зыбким настоящим. Роль проводника, сталкера без страха и упрёка, никак не легендарного героя, но готового всем пожертвовать в этом путешествии во времени и в литературе – чем не пример для тех, кто придёт после, и для кого традиция останется живым и жизненно важным.

Такое отношение к поэзии требует и соответствующего этикетного поведения поэта. Когда в 1996 году Сергей Гандлевский отказался, по известным причинам, от премии «Антибукер», он, в частности, заявил: «Поэтов нельзя унижать. Смирившийся с унижением поэт потерян для поэзии. А поэзия выделяет кислород идеализма, без которого общество превращается в “зону“».

С этим трудно не согласиться, и с этим хочется жить. А уж «так жить» или иначе – дело каждого. В 1997 году Гандлевский сообщает в интервью: «Пора дать себе отчёт, что ты можешь занять какой-то соразмерный твоим способностям объём в культуре. На тебя ложится ответственность за то, с какими учебниками будут иметь дело твои внуки. Пожалуйста, ты можешь устраниться, но знай, что завтра объём этот будет заполнен. И возможно – шарлатаном. И внуки спросят: что же ты тогда замкнулся в башне из моржовой кости? Появилось ощущение, что ты можешь немного менять культурный климат. Появился шкурный интерес будущего деда»[25].

Разговор всё о том же примере, образце для подражания. Ровно 25 лет назад, чтобы к семидесяти годам быть уверенным: говорил и выполнил.

С юбилеем, Сергей Маркович!