Мировозрение человека, связавшего всю свою сознательную жизнь с языком, родом своей поэтической деятельности закрепившим эту связь, выходит далеко за пределы его private persona, при том, что автобиографичность его письма может никак не затеряться. Эпиграф в этой подборке из посвящения Иосифа Бродского к 100-летию Анны Ахматовой красноречив, поскольку «правда языка», как заметил некогда рыжий, больше «правды опыта». Опыт Дмитрия Коломенского в самых общих чертах – это советско-ленинградское прошлое и трагедия военного времени в настоящем. В связи с этим словесность приобретает особую оптику: «Но в том и состоит значенье языка, / Чтоб видеть дурака и различать тирана». В этой ретроспекции «Что Балта, что Фастов – отчетливой разницы нету. / Нет разницы – всюду пустыня, разор и потрава», а в настоящем «… замершая на лету ворона / Висит в окне, как жирный чёрный “хер”». Любопытно, что в другом месте переход от реалий, от того же пейзажа с вороной – к языку, как форме существования поэта, еще явственней: «… и можно гладить / Ворону по скрипящему перу». Осознание пространства и времени, всего сущего («остановил мгновенье неудачно») через меру языка и его возможностей, через метафоричность частей речи и её диктат, когда поэт становится «средством языка к продолжению своего существования», у Коломенского построчно. А в строках «И чёрный день стоит, как отсвет белой ночи, / Подшитой изнутри к отверстию зрачка» – будто при съёмке видеоклипа одной камерой, наблюдаем переход от ленинградской «белой ночи» к чёрно-белому, покрытому знаками листу бумаги. Словами, закреплёнными на писчей бумаге зрачком того, кто словом владеет и от него зависит. Всё это – продолжение разговора о поэзии, как предельном смысловом конденсате, с цитатами из Коломенского, с квазицитатами из Гете, Рильке, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого, и Бродского, конечно.
Геннадий Кацов
* * *
…особенно – слова.
Иосиф Бродский
От вспыхнувшего вдруг тернового куста
До чёрного креста на дудке крысолова
Наследственный недуг тирана – немота,
Смердящие уста, обглоданное слово.
И вся его родня, и все его друзья –
Фальшивые князья, тузы бубонной масти –
Бубнят и воют то, что вымолвить нельзя.
И в этом – божья месть всей их унылой власти.
От каждой их строки – огнём горит щека,
От каждой фразы – жжёт неизлечимо рана.
Но в том и состоит значенье языка,
Чтоб видеть дурака и различать тирана.
И, чем-то основным не в силах пренебречь,
Чтоб Землю не обречь на безъязыкость ада,
Бог не хранит людей, но сохраняет речь.
И больше от него мне ничего не надо.
2018
* * *
Познакомьтесь: это Вера Петровна – она людоед.
И не то чтобы Вера Петровна варила людей на обед – нет!
И не то чтобы Вера Петровна кралась в ночи тайком,
Поигрывая клинком, потюкивая клюкой, поцыкивая клыком –
Вот опять-таки нет! Вера Петровна растёт как цветок:
Если дует западный ветер – клонится на восток,
Если дует восточный – на запад. И, что важнее всего,
В эти моменты Вера Петровна не ест никого.
Но когда начальник – не важно, велик ли он, мал –
Рассуждая публично о мире и счастье, подает особый сигнал,
Некий знак – то Вера Петровна считывает его на раз.
И тогда у неё распрямляются плечи, загорается красным глаз,
Отрастает религиозное чувство, классовая ненависть, девичья честь –
И она начинает искать кого бы съесть.
Обнаружив враждебный взгляд, ядовитый язык, неприятный нос,
Простодушная Вера Петровна пишет донос,
Изощренная Вера Петровна пишет пособие или статью
Под названием «Наиболее полный перечень рекомендаций
по выявлению и пресечению деятельности
политически вредных элементов,
мешающих России подняться с колен и жить в раю».
Самая-самая Вера Петровна знает, что за так человечинки не поднесут,
И устраивается работать в полицию, прокуратуру, суд –
Там и мясо свежей, и поставки бесперебойней, и устроено всё по уму;
И вообще, в коллективе питаться полезней, чем одному, чему
Существует масса примеров – в любой стране и во все века.
А уж соус, под которым человечинка наиболее сладка,
Выбирается в соответствии с эпохой, когда устанавливаются
Нормативы и параметры заготовок людского мясца.
Но потом времена меняются, начальство сигналит отбой.
Тут же Вера Петровна никнет плечами, красный глаз меняет на голубой
Или карий; чувства, ненависть, честь умеряют пыл –
Человек становится с виду таким же, как был.
И мы едем с Верой Петровной в автобусе, обсуждаем дела –
Что редиска в этом году не пошла, а картошка пошла,
Что декабрь обещают бесснежный. И тут я вижу, что
Она как-то странно смотрит, будто пытается сквозь пальто
Разглядеть, какую часть меня – на жаркое, какую – в щи…
– Да и с мясом сейчас непросто, – говорит, – ищи-свищи –
Днем с огнем не найдёшь пристойного.
Открываю рот.
Что сказать – не знаю, куда бежать – невдомёк.
А мотор урчит, сердце стучит, автобус ползёт вперёд
И в глазу у Веры Петровны кровавый горит огонёк.
2018
* * *
У одной моей подружки была такая привычка – она,
Проезжая мимо домов, где жили Регина, там, или Женя,
Махала им, будто эти Регина и Женя глядят на неё из окна –
И такой у неё получался жест, такое заразительное движенье,
Что доныне я, оказавшись в тех краях, смиряю прыть
Или, напротив, преодолеваю извечную питерскую усталость
И машу домам, хотя Женя перестала там жить,
Регина вообще перестала быть
И дома нелюдимо глядят в меня. Но привычка осталась.
А другая моя подружка собирала пакетики с сахарным песком
Для какой-то там Сони Шмидт – и пакетики шныряли за ней по дому,
Как ручные, мерцая надписями на заморском, приморском, морском,
Обживая столы и шкафы, подмигивая с полок часто и беспардонно.
И сегодня душа моя вздрагивает, ноет и тонко болит,
Когда я натыкаюсь на них. Но, привычке уже не переча,
Нет-нет, да и притырю в кафешке пакетик сахара – для Сони Шмидт,
Для неведомой Сони Шмидт, которую никогда не встречал
и никогда не встречу.
А ещё была одна подружка; когда она принималась петь,
То лицо её озарялось улыбкой – невозможно прелестной,
Адресованной, впрочем, не всей нашей задыхающейся от любви толпе,
А единственно возникавшей в тот момент и жившей в ней песне.
Я копировал эту улыбку, я скалился напропалую, как идиот,
Но даже теперь, когда рожа моя грустна, а воспоминания хлипки,
Если вдруг отрешиться, то по краешку губ, глядишь, просквозит,
промелькнёт
Мимолетная тень той самой, обращённой внутрь себя, улыбки.
Так я брал, что мог у близких и дальних, у друзей и жён,
У принцев и нищих, у живых и мёртвых, у встречных и поперечных;
И не знаю уже, погружён в чужие привычки, заряжён ими, заражён,
Что есть я опричь них, что останется, если извлечь их?
Страшно думать, что ничего не останется; что, ловкач, прохиндей,
Я всю жизнь собирал урожай с не мною засеянной грядки
И состою из словечек, интонаций и жестов, подсмотренных у людей,
Разве только расставленных в собственном и, быть может, действительно
неповторимом порядке.
2019
ПРОГУЛЬЩИК
В семидесятых выскочив во двор,
Вернулся посреди восьмидесятых –
Туда, где флаги, как бельё, висят – их
Не чистили, наверное, с тех пор,
Как выткали; немного поскучал,
Опять ушёл – лет, видимо, на девять:
Тянуло прочь – мечтать, пытаться, делать –
Отчалив от докучливых начал;
Завёл подружку, заскочил домой –
А дома нет, пошёл тусить к подружке,
И мы лет пять мурлыкали друг в дружку,
Забив на всех, пока одной зимой
Я, выбежав за хлебом, не завис
Ещё лет на семь у одних знакомых –
А дни текли, и сам я тек, влеком их
Теченьем, не пытаясь выплыть из
Потока. И когда уже вдали
Маячила черта, как говорится,
Я разглядел, как небо из земли
Вздымается без видимой границы,
Как скалятся умершие дома,
Как ветер опрокидывает стены,
Как новая и страшная зима
Выходит из кулис на авансцену;
И, глядя на неё во все глаза,
В её глаза, холодные, как дула,
– Иди домой, – я сам себе сказал,
Точнее – прошептал, точней – подумал.
Храни меня, домашнее тепло,
Не выпусти из заспанных объятий,
Покуда время не пришло разъять их,
Пока оно в песок не утекло.
Храни… А тело глупое моё –
Так тянет алкаша к заветной фляге –
Стремится вон, во двор, где реют флаги,
Несвежи, как постельное бельё,
Где мутная, урча и клокоча,
Бурлит ливнёвка громче птичьей стаи –
И тает жизнь, неумолимо тает,
Как отпечаток мокрого мяча.
2020
* * *
Старик говорит: «Ты из Балты!» – сомненья отбросив.
Им в Балте всё ясно, у них не бывает вопросов
Касательно жизни, где если уж что относительно,
То это не повод высказываться вопросительно.
И, сжавшись, как день на исходе дождливого лета,
От мысли, что всё это читано где-то и пето,
Шепча про себя «пропади, старый хрен! задолбал ты!»,
Я вслух говорю после паузы: «Я не из Балты –
Все наши из Фастова!» Но, возражений не слыша, –
Глухарь на току, ван Бетховен, Джон Леннон на крыше –
Старик шелестит: «Ты из Балты!» Он помнит, конечно,
Что я проживал на Почтовой, а он – на Кузнечной,
Он помнит проулки, змеящиеся между нами,
Он сыплет и сыплет глухими, как смерть, именами,
Он тащит меня по Почтовой, кривой и щербатой,
Он скоро добьёт меня этой мифической Балтой!
И тут наступает прозренье – легко и спокойно
Ты смотришь с небес, с высоты, с каланчи, с колокольни
И видишь в широком луче восходящего света:
Что Балта, что Фастов – отчетливой разницы нету.
Нет разницы – всюду пустыня, разор и потрава.
Налево гляди, если хочешь, смотри себе вправо –
Пустырь, полоса отчуждения, где по колено
Остывшего пепла, по пояс забвенья и тлена.
И, чуя, как скалится вечность от уха до уха,
Как серой дырой разъедает пространство разруха,
Как чёрными дырами лбы и затылки прошиты нам,
Я вдруг говорю – для себя самого неожиданно:
«Ну да, я из Балты!» Старик расцветает улыбкой,
Становится мальчиком, скрипочкой, деревцем, рыбкой,
Лепечет, как, знаешь, лепечет ручей удивленно,
Как, знаешь, лепечет листва на макушке у клёна.
Ну что ж, пусть бесплодная эта сухая смоковница
Опять зеленеет, под ветром, счастливая, клонится;
Пусть он себе верит во мгле, в непроглядной золе,
Что кто-то из Балты остался ещё на Земле.
2020
* * *
Остановил мгновенье неудачно –
Прицелился его затормозить
На высшей точке счастья, в миг восторга,
Когда осенний свет и все дела,
Да вот беда: пока произносил,
Дрожа от предвкушенья, заклинанье,
Обкатывал по букве каждый слог
И приглушал срывающийся голос
Гнусавинкой и мягкой хрипотцой,
Как, знаешь, у артиста Козакова,
Чуть провернулось колесо судьбы –
На крошечное, в сущности, деленье,
На подлый градус – и стрельнуло в зуб,
По радио включили президента,
Сосед за стенкой учинил ремонт,
Вскипевший кофе выпрыгнул из турки –
Короче, начался такой содом,
Что вечность в перспективе стала адом,
И Гете, гад, глядит куда-то вбок –
Мол, я не я, и пьеса не моя,
И замершая на лету ворона
Висит в окне, как жирный чёрный «хер»;
А главное, проклятое мгновенье
Не хочет запускаться – типа, нет
Для опции такой ни алгоритма,
Ни заклинанья – что ему сказать?
«Иди давай, мгновенье, ты ужасно!»?
Оно лежит себе, как Вечный Жид
На пенсии – и, вроде, даже дышит,
Но глазки в кучку, и рефлексов ноль,
И никаких надежд на пробужденье.
Мы там периодически бываем.
Наш повелитель времени сидит,
Схватившись за скулу, клокочет кофе –
Неукротимый грязевой вулкан,
Угрюмый стук фигачит из-за стенки,
Убогий вождь смердит на весь эфир.
Когда в огромном городе моём
Плывет жара, здесь за окошком осень –
И можно через форточку дышать
Прохладой октября, и можно гладить
Ворону по скрипящему перу.
2021
***
Вот снег засыпает дороги и тропы,
Посёлок, просёлок, предплечье Европы,
Кусты и деревья, пролесок, перрон.
Он слишком большой, чтоб казаться невинным –
Он валит стеной, он нисходит лавиной
Со всех четырёх бесконечных сторон.
Сквозь снег, как бы там ни мело и ни дуло,
Идёт человек – убелённый, сутулый,
В пальто длиннополом, седей, чем зима,
Обтянут, как простынью, снежным корсетом.
Он смотрит с восторгом на сосны, на Сетунь,
На спящие в шапках творожных дома.
Идёт человек, дрожь в душе унимая.
Скворчит ему вслед кинопленка немая,
Свидетель счастливых размеренных дней.
Идёт человек, машет тонкой рукой нам.
И женщина с ним – так чиста и спокойна,
Как будто бы снег отражается в ней.
А где-то – какая ничтожная частность! –
Смердит Солоухин, коптит Семичастный,
Возогнанной дрянью в полнеба пыля –
Всё божья роса им: донос ли, навет ли.
И Слуцкий на галстуке делает петлю,
Не осознавая, что это петля.
Идёт человек – пешеход, небожитель.
Он мученик? Жертва? Изгой? Не скажите! –
Он вечный ребенок, глядящий вокруг.
А там уж эпоха, поди, разберётся,
Кто сам себе выкроил морду уродца,
Кто выкроил крылья из рук.
2021
* * *
Что там Харьков? Харькова нет.
От него остался скелет,
Череп, выбитые глазницы,
Пасть руинная. Город пуст –
Харьков-хрип это, Харьков-хруст.
Он ночами мне будет сниться.
Что там Киев? Киева нет.
Он заварен в бронежилет,
Он поглубже прибрал веселье,
Зубы сжал и глядит туда,
Где топорщит хитин орда,
Догрызая весну и зелень.
Что там Питер? И Питера нет –
Лишь водой уносимый след,
Только отсвет во мраке стынет.
Это летних ночей белок
Или выжатый жизнью Блок
Жжёт костер в ледяной пустыне?
Женька съехала, съехал Марк
Жрать в Америке свой бигмак,
Съехал Влад, прикопив валюты.
А Серёжа пустился в рост –
Отрастил себе шерсть и хвост,
Стал как все нормальные люди.
Бродит шобла, бряцая туш,
Средь разрушенных наших душ,
Морды скотские нам кроя. Мы
Здесь как вытоптанная трава.
– Что за ямища там?
– Москва.
– Отойдите от края ямы.
2022
* * *
Чёрный идиш, бронзовый иврит –
Это вечность с нами говорит
На краю хасидского квартала.
Слизывая жир, сморкаясь в пол,
Выскобленный временем глагол
Мучает проекцией картавой.
Хорошо не жить в Святой Земле –
Можно прозревать в золе и мгле
Безупречный контур идеала:
Так в мечтах, не ведая греха,
Дева сочиняет жениха –
И Господь следит за ней устало.
Так юнец, планируя житьё,
Думает: здесь будет «е», здесь «ё»,
Здесь медаль, здесь звонкая монета –
И нечистый ржёт до слёз в аду,
Видя наперёд его звезду,
И трясет от хохота планету.
Как же славно, белая земля,
Что, жарой паля, песком пыля,
Ты забита в быт настолько прочно,
Что щербатый, пыточный, сухой
Мир не обрастает шелухой –
Паточной, разнузданной, лубочной,
Что в текущей явственно вполне
Молоком и мерзостью стране
Вдосталь синагог и винокурен,
Что повытчик судит о душе,
Что язык Давида и Моше
Свят не меньше, чем карикатурен.
Камень спит в объятиях травы,
Мёртвое не борется с живым,
А сплетается в едином теле.
Прошлое снуёт среди людей,
И несущий вам еду халдей –
Может быть, халдей на самом деле.
2022
* * *
Сиреневым огнем пылает жакаранда,
Сиреневая тень на улице-лице.
Вот так же, – пронеслось, – кипит сирень в Отрадном,
В Калуге и Торжке, в Твери, в Череповце.
На новые луга выводит пастырь скот свой:
Не обернись! гляди на то, что впереди!
Но вспышкой промелькнёт нечаянное сходство,
И страшным колотьём замечется в груди.
Чем явственней деталь, тем злее и короче
Безжалостный, тупой удар наверняка.
И чёрный день стоит, как отсвет белой ночи,
Подшитой изнутри к отверстию зрачка.
2023