Х. Л. Борхес в «Сфере Паскаля» высказывает предположение о том, что «быть может, всемирная история – это история различной интонации при произнесении нескольких метафор». Павел Гуданец пишет как раз об этом, но поскольку интонации меняются, то его история всякий раз являет себя во множественном числе, и всё реальней ощущение, что поиск метафор, тех самых исходных и бесконечных, последовавших за первословом, продолжается, вытягивая время листом Мёбиуса: «Мы шли по льду истории, скользя, / проваливались вдруг в средневековье, / в чужой сюжет глухой пещерной тьмы / и далее – туда, куда нельзя, / и далее – откуда лишь любовью, / и это были мы, всё те же мы». Вероятно, ключ к разгадке полифонии Гуданца – в этом намёке на «сюжет глухой пещерной тьмы», который возвращает память к аллегории Платона о невнятных тенях на пещерной стене. Мы живём в мире иллюзий, считая, что благодаря пяти чувствам познаём окружающую реальность, хотя истинный мир идей находится за пределами нашей пещеры, и лишь по теням на её стене мы можем о нём судить. Из пещеры не выйти («Извилисто ветвится древний миф, / лазейки-закоулки затаив. / Сплетение путей ведёт героя / в лихое подсознание быка / и прямиком в грядущие века, / а также к самому себе порою»), и только философу, по Платону, светит удача в собственных вопросах и ответах получить некую связную картину о сущем, данном нам в виде идей/теней: «В твоей руке – наизготовку – нож, / но, замысел распутав, ты поймёшь, / что мифу нужен – не убийца, – знахарь». Гуданец добавляет к платоновскому философу, в определённом смысле споря с ним, поэтически зашифрованные вопросы и ответы, но не в попытке описать и ощутить реальность, которая покинула в наше время границы разумного, а в поиске тех самых первометафор, возникших ещё до появления архетипов: это и в басенной «Балладе о ящерах», и во вселяющем надежду «когда проклюнутся в реликте / приметы будущих эпох», и шестым чувством данным: «Тяжко поворачивались глыбы – / невесомый маятник планет. / Птеродактиль, склёвывая рыбу, / ждал, когда включится интернет». Речь в этих текстах – о каких-то точных настройках исходного архаического, естественного прошлого, к которым вернуть нынешнего «человека неразумного» и запутавшегося способен поэтический язык. Он не только старше/древней нас, но и в нашем планетарии бессмертен: «По линии хруста болит белизна. / Осколки фарфора, срастаясь не сразу, / мы снова полюбим и сможем узнать, / как вместе совпасть в безупречную вазу». Удивительно, что в космогонии (по жанру – мистерии) Павла Гуданца, современный человек-варвар выступает не только медиумом, но и получает шанс оставаться при этом человеком: «Древние Парки придумали парки для наших свиданий. / Время сломалось: я уже здесь, но тебя здесь нет».
Геннадий Кацов
БАЛЛАДА О ЯЩЕРАХ Жили-были в тридевятом акте диплодок, ти-рекс и птеродактиль. Диплодок, бывало, яму роет да глядит: летит ли астероид?.. Что ещё сказать про диплодока? В чтении знамений он был дока. Первым докумекал диплодок, чей там в небе реет хохолок, что за тень накрыла всех косая. Брюхом над равниной нависая, величаво, грузно мезозой плёлся на последний водопой. А ти-рекс – на то он и ти-рекс, что мог думать только про бифштекс. Даже катаклизмы мировые не могли отвлечь голодный рот до тех пор, пока он всё не выест, не проглотит, не пережуёт. Очень надо ждать небесных тел, если с утреца ты не поел! Что ещё поведать про ти-рекса? Он клыки затачивал до блеска. Ёлкой ковыряя междуклычье, воплощал звериное величье. В небеса вальяжные продет, говорил собратьям птеродактиль: «Вы не суетитесь, а прилягте. Скоро подключат нам интернет. Астероид – это дюже плохо, но грустней, когда слабеет связь. Так молчит порой твоя эпоха, в зарослях, как хищник, затаясь. Эра, что таит небесных пугал, кислород с пожаром пополам, – распахнёт вот-вот навстречу гугл и ответит ласковое нам». Тяжко поворачивались глыбы – невесомый маятник планет. Птеродактиль, склёвывая рыбу, ждал, когда включится интернет. Оставались считанные вздохи до конца означенной эпохи. Что ещё сказать про птерозавра? Археологический скелет выставят в кунсткамере назавтра, то есть, через миллионы лет. Но порой откроешь веб-страницу – чей-то хвост за баннером мелькнёт... Кто там испокон веков гнездится? Кто о небесах своих ревёт?
* * * Я знала: Бог – земное чрево, необходимое затем, чтоб коронованная Ева творила собственный Эдем. В своём саду, подобном храму, я бережно кормила с рук придуманного мной Адама и прочее зверьё вокруг; морским узлом вязала змея, купалась в яблочной крови и, Слово повторить не смея, растила новый алфавит. Всё это значило – быть Евой и быть собой. Творить свой миф – о сбывшемся запретном древе, на дольки жажду разделив. РЕПКА Чтоб она не загуляла на лучистой грядке звёзд, тянут репку из астрала, на кулак намотан хвост. Тянут-тянут, ай да тянка, да не вытянут никак, потому что спозаранку репку манит зодиак. Позовёт былая почва, бытованья окоём, «счастье – это...» Да и точка, да и хватит о земном. Здравствуй, Будда Гаутама, здравствуй, милый Лао-Цзы, веришь-нет, я ваша мама, да и вы – мои отцы. Слитны будущность и память. Всё во всём, едина связь. Хорошо врастать корнями в небо, небом становясь. ПЛОТНИК Весь человек – не больше вздоха, прозрачнее воды живой. Он оправдал собой эпоху, не оправдавшую его. Погасли звёзды Вифлеема, летит бесцельно космолёт, но на борту в любое время работа плотника найдёт. * * * Тени кипят, ускользая из собственных очертаний. Вещие шелесты парка. Всё обнимает свет. Древние Парки придумали парки для наших свиданий. Время сломалось: я уже здесь, но тебя здесь нет. Кто зашифрован в игре светотени, душистой отаве, в сонном дурмане деревьев, – вдумчивый часовщик свой ангренаж перекрученный мог бы, пожалуй, поправить, чтобы мы встретились в парке хотя бы на миг. Пруд, опрокинутый навзничь, верно любуется птицей. Ягодам снятся ладони, голодные рты. Мы разминулись в столетьях, и если пора нам проститься, главное – в парке однажды появишься ты. * * * Небесной музыки послушники, пушинки нот, мы ожили в твоих наушниках, в твоём кино. В Любляне, Дублине, Варшаве ли, мы, нотный пух, твой вещий слух легко шершавили, дразнили слух. Взлетали звонким одуванчиком, с тобой в ладу, и ветер – крепче и богаче, как впервые – дул. * * * Искусство – это квадратура круга, хоть без неё – квадратов тьма кругом. Художник знал, как строить острый угол, в свою картину упираясь лбом. И временем, и нравом недовольный, он вместо лиц эскиз воображал: бесхитростный абстрактный треугольник, когда совсем невмоготу – овал. На улице разило сладким квасом, подбрасывал монетку, щурясь, шкет. Художник видел мир, лишённый массы, каркас, геометрический скелет. За хлебом вышел, а попал в пространство. Продольно рассечённое шоссе сочилось радужной смолой контрастов, и эйдос круга медлил в колесе. Подробности излишни и крикливы, но если пёстрый, суматошный дым разоблачён, разъят на примитивы, то взору легче примириться с ним. Зачем грустить простой гипотенузе? Не надо ей ни красок, ни тоски. Художник рубит гордиевый узел, врастая кожей в собственный эскиз. Но как же хорошо – вглядеться в сложность и с лёгкостью сердечной созерцать у живописных уличных прохожих подкожное свечение лица. Их ямочки, морщины, крылья носа, их неразгаданный глубинный свет... Как хорошо – вернуться к ним с вопросом, не ожидая для себя ответ. * * * Кузнечик, застрявший в картине Ван Гога под слоем зелёных импасто, в цветастую вечность влетает с наскока сродни цирковому гимнасту, он видит безумного рыжего бога, он чует деревья оливы, косматую кисть и густую тревогу, и стрекот собратьев счастливый, то в прошлой ли жизни случилось, сейчас ли, бессмертные травы танцуют в изнанке мазка, освещённые маслом, кузнечиковым поцелуем. * * * Когда не праздничные вина, а пренатальная вина подскажет главную причину, зачем майевтика нужна, когда из векового смеха печаль целебно прорастёт, и зазвучит иное эхо во времени наоборот, когда проклюнутся в реликте приметы будущих эпох, когда Нигде и город Нигде перемешаются в депо, а что ещё – когда в мензурке поместится весь океан, и все порядочные турки признают геноцид армян, – настанет время покаяний, и у истока новых глав отбросит нож последний Каин, как прежде, Авеля обняв. * * * Мы шли по льду истории, скользя, проваливались вдруг в средневековье, в чужой сюжет глухой пещерной тьмы и далее – туда, куда нельзя, и далее – откуда лишь любовью, и это были мы, всё те же мы. Прекрасный век, измазав лоб золой, мелькнул, как двадцать пятый кадр, мгновенно, но фотокарточка его хранит. Я помню первый поцелуй с тобой под звёздами ночного Карфагена, у статуи божественной Танит. Скользя во льдах по новым временам, встречали мы, что не опишет стилос, земные фотошопы утаят. Навстречу выходил гиппопотам на львиных лапах, с пастью крокодила – голодная, сердечная Аммат. Хранители священного огня, мы собирали хворост в первых рощах, желая только света и тепла, и если не узнаешь ты меня, своё лицо узнаешь ли на ощупь, когда опять уляжется зола. * * * По линии хруста болит белизна. Осколки фарфора, срастаясь не сразу, мы снова полюбим и сможем узнать, как вместе совпасть в безупречную вазу. Хоть время вокруг – застывающий клей, – секунда податливей тёплого масла. Нам важно успеть, нам с тобою важней обняться, сложиться кусочками пазла. О склеенной вазе нам швы говорят, что хрупкая глина, поющая глина прочнее, чем хроника трещин, утрат. Частица от целого неотделима. ЛАБИРИНТ Мерцает Крит, клубится фимиам, и в сердце лабиринта, где-то там нагая отдыхает Ариадна. Дедал построил этот лабиринт; кто заплутал – его благодари, что с топографией здесь всё неладно. Извилисто ветвится древний миф, лазейки-закоулки затаив. Сплетение путей ведёт героя в лихое подсознание быка и прямиком в грядущие века, а также к самому себе порою. Куда бы ты ни шёл, Тезей, замри. Весь мир – музей, снаружи и внутри, дом неразгаданных тобою знаков. В твоей руке – наизготовку – нож, но, замысел распутав, ты поймёшь, что мифу нужен – не убийца, – знахарь. Пока по катакомбам наш герой туда-сюда ползёт, забыв покой, вьёт Ариадна шёлковые нити для деликатных ласк и нежных пут, отнюдь не чтобы подсказать маршрут. Ей нравится чудачить в лабиринте. Порвутся эти нити, но Тезей уже с ней спаян кое-чем прочней: история их завязала в узел. Сам лабиринт здесь – важное звено, им вместе с Минотавром суждено всегда служить источником аллюзий. Причудливо закрученный сюжет в свою же аллегорию продет, как самозаглотивший уроборос, а впрочем, летопись всё упростит: напишут пару строк про древний Крит, мол, тоже жили, пели и боролись.