История Ахиллеса

Рассказ Владимира Бодрова «История Ахиллеса» вошёл в шорт-лист 5-го сезона Премии «Антоновка 40+» и был одним из моих личных фаворитов. Писатель и актёр Евгений Сулес так написал об этом тексте: «Стилизация основной части – живая, а слом в финале и сам финал поднимают рассказ над этой стилизацией. Несомненное достоинство рассказа – актуальность, созвучие нерву времени». Действительно, автор стилизует и речь персонажей, в которой появляются неизменные архаизмы, и поведение героев, и экспозицию. Действие происходит во времена весьма отдалённые от нынешних: возможно, в начале прошлого века – а может быть, во второй половине или в конце века позапрошлого – в финале автор как точку отсчёта даёт намёк на Вторую мировую войну, но это всего лишь намёк. На самом деле время здесь не имеет особенного значения: а имеет – только то, что над всеми, казалось бы, обыденными событиями, показанными в повествовании (ну велико ли дело – новорожденного окрестить?), витает некая магическая предопределённость. И вершится эта предопределённость посредством слова и знака, высшее единение которых происходит посредством наречения человека именем. Есть что-то даже не эллинское, а библейское в силе такого наречения, когда с момента его свершения закручивается маховик судьбы. Имя – это фокус, в котором сходятся разные времена, и это не единственное открытие, которое совершает автор в рассказе «История Ахиллеса».

Ольга Аникина

 

ИСТОРИЯ АХИЛЛЕСА

Диме Медведеву

Случилось так, что дьячок сельской церкви Сенька Кривой к заутрене ещё не отошёл от дня вчерашнего, в коем были именины Петечки, местного балагура и пьяницы. Сенька мучился от нестерпимой головной боли, его обуревало стойкое желание выскользнуть из Божьего храма и облегчить своё нутро где-нибудь за сараем либо в ином другом неприлюдном месте, из-за чего лицо его выражало горе, а неизлечимая печаль, давно поселившаяся в глазах, казалось, стекала по морщинам и, не задерживаясь в худой бородёнке, капала под ноги, всё ещё остававшиеся неверными. По этим самым причинам он записал кондратова первенца с ошибкой в фамилии – Порамонов.

Этакой оплошности, допущенной Кривым, могло бы и не произойти, если бы Кондрат, живший во Фроловке, деревеньке, находившейся в семи верстах от Гринёво, где и произошло указанное выше недоразумение, так вот, если бы Кондрат, известный по всей округе не только своей мастеровитостью, но и, как говаривала местная знахарка Палагея, придурью характера, всё сделал бы вовремя. А тут как на грех вышло: ребёночек родился в ноябре, а приехал Кондрат записывать его уже по январскому снегу, за что получил крайнее неодобрение отца Никодима. Но и этим путаница не ограничилась, о чём мы, конечно, расскажем ниже. Вот и выходит, что не только Сенька Кривой виноват во всей случившейся нелепице. Так вот оно. А самое главное, дело осложнилось невероятной просьбой Кондрата, с коей тот обратился к отцу Никодиму после того, как договорено уже было о совершении таинства крещения младенца в следующее воскресенье, после обедни:

– Хочу, чтобы сына моего Ахиллесом записали.

– Так Ахилла в начале лета, а сейчас слава богу зима на дворе, – напомнил отец Никодим.

– Да и пусть с ней, с зимой. Я не Ахиллой, а Ахиллесом сына назвать хочу. Ахиллесом.

Услышав это, батюшка Никодим раскрыл было рот, но никаких слов, чтобы высказать их в ответ, в голове своей не обнаружил и всего только смог:

– Ты тово... Ты в своём уме? Или выпил с утра?

Второй вопрос, заданный отцом Никодимом, был сам по себе абсурден, ибо и он, и все в округе хорошо знали: Кондрат к горькой не прикасался вовсе, да и других не поощрял в питейном деле, вёл жизнь ровную, не безобразничал.

– Ахиллесом хочу сына назвать, – повторил Кондрат, словно и не слышал батюшки. – Как героя исторического. Вот так пишется.

С этими словами он протянул отцу Никодиму маленькую дощечку, на которой старательно было выцарапано «Ахилес».

За почти три десятка годков своей службы в Гринёвской церкви не встречался Никодим с подобным безобразием, нарушающим собой безвозвратно оформленное положение вещей, беззастенчиво попирающим установленный распорядок жизни, её сообразность и ровное течение, вызывающим полнейшее недоумение и отчасти даже растерянность. Батюшка хотел было гневно сверкнуть своими выцветшими глазами, грозно нахмурить брови, как он умел делать в разговоре с нерадивыми прихожанами, особливо женского пола, но, невольно глядя на кондратовы кулаки, напоминавшие две пудовые гири, почему-то передумал это делать. Вместо этого он выдал «гм» и начал нервно теребить пальцами левой руки свою жиденькую бородёнку.

Пока отец Никодим собирается с духом и думает, как урезонить своего дурного прихожанина, расскажем немного о самом Кондрате.

 

Привёз его, высокого щуплого мальчонку с рыжей копной на голове да зацелованным солнцем лицом во Фроловку одноногий Семён Батрачный, герой балканской кампании, бобылём проживший всю свою жизнь. Сказывали, что Кондрашка был сыном его сестры, что в городе, в мануфактуре работала, да и нажила дитё не то от приказчика, не то от ещё кого-то. Много галдели, но не о том речь. Знатным, как оказалось, помощником обзавёлся Семён. Парнишка, не мухоблуд [1] какой-нибудь, но сильно рукастый оказался и правильный в поведении с измальства. А когда Семён представился, Кондрат, вымахавший к своим шестнадцати годам под восемь вершков, повёл хозяйство один. Да как повёл: избу поправил, и урожаи пошли совсем иные, чем ранее, и животина стала родиться шибче. В общем, хозяин справный и жених завидный, баской [2], каких мало. Одно только чудно: какой-то Кондрат был себе на уме и странность имел на девок не глядеть, всё больше в небо пялился, бабы смеялись, мол, звёзды считает, да и в церковь только по большим праздникам хаживал, за что батюшка не раз ему выговаривал.

Как-то раз три залётных мужичка, окаяшка [3] их побери, пошаливали в соседнем от Фроловки лесе, и навела их нечистая на Кондрата, когда тот с мельницы прокопьевской возвращался с возом муки. Как раз у повёртки[4] на Фроловку, около лога [5], это и было: побил Кондрат мужичков так, что пришлось потом отхаживать, но на том дело не кончилось, потому как вместо того, чтобы в кутузку свезть несостоявшихся обидчиков своих, каждому Кондрат отсыпал по кульку муки, да и отпустил восвояси. Одним словом, странный человек, чудной, даром что хозяин, каких поискать.

А однажды и вовсе Кондрат учудил. Приехал как-то с ярмарки на нагруженной жердинами телеге, да и разобрал крышу своей избы, благо лето бездождливое стояло. И что удумал, сладил новую, каких свет не видывал: островерхую, всю неровную, будто изломал её кто, а на вопрос Семёна Тихого, шабёра [6] своего, так отвечал:

– Это как будто гора. Скала неприступная. Видел я таковую в городе, на фотографической карточке. Мужик один показал, да жаль: продать отказался.

Зимой, конечно, снег эту самую крышу поломал, но Кондрат, словно споря с кем-то, исхитрился сладить новую, ещё пуще изломанную, на этот раз такую надёжную, что стояла она без всякой починки до того лета, когда Устинья Фирсова, с которой единственной Кондрат ладил и помогал как мог по хозяйству, затем что была она одинокой совсем, отошла к Богу, не дожив девяти дней до своего восьмидесятисемилетия.

Оженить не раз пытались Кондрата, да он ни в какую. И вот, когда уже хорошо за тридцать завалило, опять всех удивил, взяв в жёны Маруську, среднюю дочь Пантелея Панкратова, коей минуло уже двадцать годков, но по причине её хромоты, хоть и лицом вышла и не захухря [7], сидевшую до изрядного возраста в девках. Так в одночасье Маруська-хромоножка превратилась в Марию Пантелеевну: никто иначе к ней теперь и не обращался.

Деревенские бабы разное судачили, а главное, не знали: радоваться за молодую аль печалиться, но всё больше завидовали, конечно, по причине того, что у них самих всё было по-другому. Хоть и чудной был Кондрат, но у него и хозяйство справное, и непьющий, и то охапку ромашек притащит молодой своей, то горсть полевики. По всему видно, что жалеет он жёнку свою, по-настоящему жалеет.

 

– Хочу, чтобы сын Ахиллесом звался, – не унимался Кондрат.

– Да пойми ты, дурья башка. Неподходящее это имя. В святцах такого нет и быть не может. Как можно человека нарекать несуществующим именем? – отец Никодим безуспешно пытался достучаться до своего на редкость упрямого, не желающего слышать никаких доводов прихожанина.

– Почему несуществующим? Был такой богатырь. Давно, правда. Силы немереной. А ещё он родину любил. На войну поехал, хотя знал, что погибнет там. Волшебник ему один рассказал, заранее что станется.

– Да выдумки это всё. Сказки, – Никодим стал потихоньку раздражаться и обретать уверенность в разговоре. – Люди чего только не напридумают, а ты слушай больше. Может и был такой, как его?

– Ахиллес.

– Да, Ахиллес этот самый. Но судя по имени нехристь какой-нибудь. И историю эту нехристи выдумали. Не нашей люди веры.

Но никакие доводы батюшки не пробирали Кондрата. Он будто и не слышал их и как ни в чём не бывало продолжал:

– Он герой. Под городом одним сражался. Лилионом. Никто его победить не мог. Там и погиб геройски.

– Вот-вот, я тебе и говорю: не нашей он веры. Как его там?

– Ахиллес.

– Да, он. Не нашей веры человек. Лион-то – город французский, а все французы, кто?

– Кто?

– Католики, вот кто. Не православные. Папе Римскому кланяются. А ты вздумал так дитя окрестить. На кой ляд? – Никодим, спешно перекрестившись, опасливо огляделся по сторонам.

– Так Ахиллес против них, французов этих бился. А его Борис убил. Стрелой попал в пятку и убил. За отечество родное человек в землю лёг. Не грех это, какой бы веры кто не был.

– Нельзя человека убить стрелой в пятку, – с некоторым сомнением возразил отец Никодим.

– Очень даже можно, – неожиданно вклинился в разговор Сенька, последние несколько минут, напрочь позабывший о позывах своей натуры и внимательно слушавший беседу. – Из соседней Барвихи два года назад девка одна, Степана Разорёнова, трапезника[8] тамошнего, дочь младшая, серпом по руке прошлась, а в конце осени Богу душу и отдала.

Отец Никодим укоризненно осадил Кривого:

– Что ты брешешь? Не знаешь если, молчи. Она в речке утопла. И не осенью это было, а летом. И не серпом она поранилась, собака её укусила, – отец Никодим, уже вполне пришедший в себя после первоначального потрясения, вновь обратился к Кондрату. – Так что ты тово, не дури, Кондрат, называй дитя, как положено.

– А Борис, это кто? – не унимался Сенька, с детства питавший слабость ко всякого рода затейливым историям.

– Борис-то, кто? – Кондрат, видимо, довольный участием нового собеседника, переключился на дьячка и стал как мог обстоятельно рассказывать тому, что знал. – Борис – это тот самый тать, что царёву жёнку украл и увёз к себе в Лилион.

– Татарин, небось?

– Вроде того. Так вот. Увезти-то увёз, но не помыслил о том, что соберутся ейные братья из беды сестру вызволять. Собрали армию, видимо-невидимо людей, ладей настроили. Тогда ещё на ладьях плавали. И поехали воевать. И Ахиллес с ними поехал. С товарищем своим. Имя у него такое было, вроде простое, а не вспомню никак.

– Не Святогор, случайно? – с какой-то скрытой надеждой в голосе осторожно поинтересовался отец Никодим.

– Нет. Святогора я бы запомнил. Так вот этого товарища ахиллесова убил тамошний царевич. Ахиллес переживал шибко, а потом вызвал обидчика на бой и тоже его убил. А воевали они десять годов. Там много всего интересного было, да долго рассказывать. Не за этим я приехал.

Кондрат повернулся было к отцу Никодиму, но был остановлен очередным вопросом Сеньки, который горел желанием услышать, чем вся история окончилась:

– Так вернули?

– Кого?

– Бабу царя.

– Какая она тебе баба? Царица она. Еленой звали. Вернули, конечно. А ихнему городу, Лилиону значит, полный разор учинили.

– Да кто же тебе этакие небылицы нарассказывал? – снова вошёл в беседу отец Никодим.

– Яшка, который у Митрофана-кузнеца в подмастерьях. Грустная, конечно, история. Но Ахиллес тот – настоящий богатырь, каких мало.

– Да Яшка соврёт, недорого возьмёт. Он же врёт как дышит. Даром что белебеня [9].

– Как это соврёт? Такие истории выдумать не под силу. Всё вправду было. Так что давай записывай сына Ахиллесом.

На этот раз батюшка всерьёз осерчал:

– Да что ты, Кондрат, в самом деле! Сказано тебе: нельзя! Значит, нельзя и точка! Имён своих что ли нету?! Историю он услышал. Много на свете историй, а имени такого в святцах нету! Понимаешь ты? Нету! А раз нету, то и называть так нельзя.

– Сенька, глянь, кто там сегодня именинник.

Дьячок, снова ушедший было в свои далёкие от окружающей его реальности мысли, встрепенулся, засуетился и, открыв календарь наконец на нужной странице, стал читать:

– Аксиния, Оксана, Ксения.

– Мальчиков, мальчиков, читай, дурья твоя башка! – раздражённо прервал его отец Никодим.

Поняв свою оплошность, Кривой продолжил:

– Иван, Денис, Николай, Павел, Тимофей.

– Ну вот, – отец Никодим повернулся к Кондрату. – Имена все как на подбор. Не то что твой Ахиллес. Так что дурь из головы выбрось и выбирай, как нарекать будем.

– Да хоть как, всё одно я его называть буду Ахиллесом. И документ нужный выправлю. Обязательно выправлю. И героем сына выращу.

Когда Кондрат произносил эти слова, в его взгляде проявилось выражение такой твёрдой решимости, какую в народе давно уже сравнивают с кремнием. Этот полуграмотный, огромного роста крестьянин, придумавший для своего сына «неподходящее» имя, знал точно, что всё будет так, как он задумал.

 

* * *

Косой осенний дождь, то и дело сбиваясь с ритма, стучал в окно крошечного кабинета, слабо освещённого лампой, примостившейся на самом краю письменного стола, за которым сидел рыжеволосый мужчина лет сорока и источённым карандашом, время от времени делая паузы, аккуратно выводил в видавшем виды блокноте строчки, ровно подгоняя их одну под другую с обязательным пробелом после каждой четвёртой. Некоторые слова были зачёркнуты, и либо над ними, либо с правой стороны листа, где оставалось достаточно места, вписаны были другие, казавшиеся необычными тем, что какие-то из них были подчёркнуты, а другие поставлены в скобки под охрану вопросительных знаков.

Неожиданно в дверь постучали, и мужчина, отвлёкшись от своего дела, громко произнёс:

– Входите, кто там?

Дверь открылась и впустила в кабинет женщину, возраст которой определить было крайне затруднительно из-за её осунувшегося, морщинистого, усталого лица и при этом почти детской фигуры.

– Доктор, Михайлов звонил. С узловой новую партию раненых везут. Около тридцати человек. Будут примерно через час.

Мужчина встал и вышел из-за стола, заполнив собой значительную часть пространства кабинета.

– Где размещать-то будем? Везут и везут. Где ж мы коек на всех найдём?

– К сожалению, Лидочка, койки будут освобождаться вне нашего желания, – мужчина замолчал, напряжённо думая о чём-то. – Около тридцати. Значит, нужно минимум мест сорок. Минимум. Размещать. Надо размещать, – он посмотрел на часы. – Скоро светать начнёт. Надо готовить места, Лидочка. В третьей палате оставляем только самых тяжёлых. Четвёртую освобождаем полностью, а дальше... Посмотрим, что дальше. Да, Лидочка, как там Черных? Тот, что с усиками?

– Пришёл в себя. Всё время просит пить.

– Молодцом. Пить ни в коем случае пока не давать. Ну что, идёмте готовиться к приезду гостей.

Они вышли из кабинета, прикрыв за собой обшарпанную дверь, на которой приклеен был листок бумаги с надписью: «Главный врач военного госпиталя Порамонов Ахиллес Кондратьевич».

 

 

 

[1] Лентяй

[2] Здесь – видный парень

[3] Чёрт

[4] Поворот

[5] Широкого оврага

[6] Соседа

[7] Неряха

[8] Служитель при церкви, исполняющий обязанности звонаря и сторожа.

[9] Пустомеля, болтун.