Обращаясь к портрету поэта и моего друга Ильи Фаликова, я должен предупредить читателя, что буду прибегать к самоцитированию, ибо многое, о чём намерен сказать, уже когда-то произнёс и изобретать старый велосипед не стану.
В середине 60-х годов газета «Комсомольская правда» затеяла конкурс молодых поэтов, отбирая наиболее интересные стихи, присланные авторами из разных уголков большой страны, и публикуя их на своих страницах.
Сам пробующий перо, я внимательно следил за конкурсом, и онодно стихотворение восхитило меня. Называлось оно «Розовый олень». В нём сквозным образом возникало солнце восходящего дня (розовый олень), дышало огромное пространство просыпающейся страны. Полное экспрессии, динамики развития, брызжущее авторским темпераментом, оно захватывало и подчиняло читательское внимание. Если эти люди что-нибудь понимают в стихах, думал я о членах жюри конкурса, они должны отметить это стихотворение. Оказалось – понимают. Подводя итоги конкурса, жюри назвало в числе победителей имя владивостокского поэта Ильи Фаликова, автора этого стихотворения. Более того, приложением к газете был выпущен коллективный сборник стихов участников конкурса, назывался он – «Розовый олень». Это подтверждало впечатление от стихов именно Фаликова. Имя автора я запомнил навсегда.
Лет через десять с лишним мы познакомились. Попросили из Бюро пропаганды советской литературы (была такая благословенная организация!) выступить перед старшеклассниками одной из московских школ, уточнив, что в этой встрече с читателями нас двое: Фаликов и я. «Розовый олень» сидел во мне прочно – мне было интересно: каков Фаликов в жизни? Отстрелявшись первым, я с радостью узнавания слушал Илью. Эта поэтика имела свой характер, свой стиль, свой строй! Я слушал Поэта!
Выйдя в город, мы вбежали в троллейбус, и Остапа (меня!) понесло… Я вспоминал свои эмоции по поводу «оленя», все нюансы моих «болельщицких» – за него – переживаний… Фаликов то хмурился, то нещедро улыбался… Мужик-то он строгий, а скрыть удовольствие от моего рассказа не мог. Зацепились языками. Продолжили общение в «пёстром зале» ЦДЛ.
Есть ряд поэтов, либо не нашедших ряда, либо не стремившихся в него, либо не зачисленных в какой-либо ряд извне, то есть критикой или читателем. К такому творческому типу принадлежит Илья Фаликов. В одном из своих эссе он сам написал о том, что не состоял в «портфеленосцах» у учителей. От себя добавлю: не принадлежал ни к каким литературным группировкам, дорожа независимостью, правом на самостоятельное суждение, в поступках и высказываниях – одно и то же для поэта! – сверяясь со своей совестью. Таких, не пожелавших прибиться ни к одной литературной стае, было немного, и им было трудно.
Это нас и сблизило, сдружило.
Темой, понятной в прошлом, звучали реплики о спортивных увлечениях юности. Мы часто сходились в оценках и понимании поэтического текста. Только Илья и сейчас резче и строже меня. Но как бы я ни признавал его старшинство – всего на несколько лет, возрастное и литературное, – первой книгой стихов он обзавёлся раньше меня, упрямства не проявлял, бывало, резковато оценив некое литературное явление, но услышав мои возражения и доводы, с характерной для него мрачноватостью бросал: «Надо посмотреть!» И сам порой возвращался к разговору – посмотрел!
А
я, полностью доверяя Илье, – перед сдачей издательскому редактору – обкатывал на нём свои рукописи. И жёсткость друга меня не огорчила ни разу. Сложилось даже правило: не нравится Фаликову что-то в стихотворении, откладываю его… И когда наступает время новой книги, я уже что-то там увидел, понял, переделал.
Темперамент Фаликова необузданный, но рычи он не рычи, замечательную поэтессу Наталью Аришину, его жену, рыком не возьмёшь – Илья сам начинает посмеиваться по поводу неэффективности его грозных интонаций. И некоторое робение коллег перед суровостью Ильи, вызывает улыбку: надо знать нежную его душу, тепло дружества, расположенность к людям!
Он словно скользит по рингу, взглядом исподлобья угрожая противнику, но закончится бой – джентльмены обнимутся, улыбаясь и похлопывая друг друга! Фаликов-боксёр и Фаликов-поэт рано покорил земляков во Владивостоке. Прекрасный поэт Юрий Кашук, земляк Ильи, однажды рассказал мне такой эпизод их молодости: лежу на пляже во Владике, разомлел…. Слышу – какой-то шум, шум этот нарастает, превращаясь в гул, и вот уже различимы слова: Фаликов! Фаликов! Фаликов! Фаликов приближается, совершая привычный обход пляжа в сопровождении целой толпы поклонников не то его поэтического дара, не то его боксёрских талантов, а скорее – и того и другого…И вот уже встрепенулись девушки, и вскакивают парни – подбежать, поприветствовать, показать другим, что причастны, состоят в приятельстве, и Фаликов щедро раздаёт рукопожатия, даже если мало представляет – кто такие эти поклонники… Герой со своей свитой удаляется, гул затихает, переходя в шум, похожий на шелест морской волны…
Я, конечно, этот эпизод не дословно пересказываю… Тут важна суть. Илья рано почувствовал вкус успеха, успеха заслуженного! Его первая «домашняя» книжка с приветственным предисловием Александра Межирова уже имела выраженный характер! И оценена.
Поэтому переезд в Москву был, думаю, небезболезненным, но для фаликовского характера абсолютно полезным: он принял боевую стойку! Пока выходили «домашние» книги, Илья торил путь в московские издательства, тем более – ему писалось, и это требовало реализации, воплощения в книге. Лет пятнадцать ушло на то, чтобы издательство «Советский писатель» выпустило его книгу. Правда, вскоре и ещё одну – уровень автора уже ни у кого сомнений не вызывал. Долгое «вываживание» автора обернулось прорывом – разные московские издательства стали выпускать его книги – одну за другой.
И пошли разговоры об особой пробивной способности Фаликова: вон сколько книг сразу! «Доброжелатели» не задумывались о том, сколько лет пролежали эти рукописи без движения, как медленно завоёвывалась репутация сильного поэта!
Cтранность авторской фигуры еще и в том, что стихов Фаликова почти не было на журнальных страницах. Он сам себе заказал ходить по журнальным редакциям, не желая растворяться в общем потоке. Его стремлением было – издавать, по мере возможности, книги, в которых автор отвечает за себя, а не за усилия редакторов и той политики, что ведет журнал как орган коллективного разума.
Фаликов тем временем развивался как поэт, его движение соответствовало эпохе органично – не желание быть новомодным, а движение, вызванное внутренней потребностью поиска новой интонации, нового слова. Аллюзиями, ассоциациями, сложной метафорикой, метафизической образностью фаликовский стих был богат и раньше, а время только видоизменяло проявление этих качеств в новых стихах. Как верно замечает в предисловии к одной их своих книг сам Фаликов, словно призывающий нас к несколько более сосредоточенному чтению, «стихи мои, написанные в эту последнюю пору, следует читать медленней».
Поэт восклицает:
дай мне репутацию упрочить умника в гостях, ритора в кустах, дабы ничего не напророчить с пеной на устах.
О чём это?
А вот о чём. Привожу строки из книги поэта «Месяц гнёзд»:
По тайной прихоти твоей, по тайной прихоти почую сто моих кровей в хрустальной Припяти и сквозь палящие века дойду до Киева в виду родного языка – в виду реки его.
Не буду, понятно, цитировать многие строки про «полымя», «полынь» и «зловещих птиц, затмивших даль», про то, что «река родного языка… ждет откровенья моего», про другие, столь очевидные с точки зрения места и времени происходящей трагедии, метафоры. Ну, разве, еще:
А над могилами страны стоит столучие, и тьма идет со стороны слепого случая…
Что ж это? Дежурный, но полный экспрессии, отклик сочинителя на чернобыльские события? Или: «...ждет откровенья моего...» – оно и свершилось? «Дабы ничего не напророчить»… Книга-то вышла в свет за полгода до Чернобыля! А уж когда стихи написаны, кто, кроме автора, знает?
Я уже отмечал, что наиболее урожайными для Ильи были 80-е годы. Пять книг в разных московских издательствах – не так уж и мало по тем временам. А ведь он ещё много и очень талантливо переводил. Мне, тогдашнему редактору этих переводных книг, было интересно наблюдать и за этой стороной творчества Ильи. А его книги оригинальной лирики получили отклик в критике – и неоднозначный. Автора хвалили за версификационный уровень, за яркость поэтических красок, одновременно ругая за то же самое: мол, в погоне за стиховым уровнем и эффектностью поэт впадает в экзотизм. При таком подходе услышать цитируемые выше стихи критика не сумела. Да и сам Илья «обнаружил» свой текст не сразу. Я до сих пор помню, как он позвонил, попросил найти нужную страницу в его книге, и как я тогда остолбенел, понимая, что стихи, написанные намного раньше чернобыльской трагедии, оказались пророческими.
П
осле книги «Ласточкино лето», выпущенной издательством «Советский писатель» в 1990 году, наступил долгий перерыв. Книги не выходили, хотя писал Илья много и сильно! Были напечатаны в «Октябре» и «Дружбе народов» четыре романа, составивших прозаический тетраптих.
Но со временем и новые поэтические книги увидели свет! И они вернули Фаликову его место в читательском сознании – место одного из самых глубоких лириков в нашей поэзии.
Фаликов, настойчиво позиционирующий себя в качестве апологета традиционного стиха, возвращает ему – традиционному стиху – в том же читательском, подрастерявшемся в недавние времена, сознании – его достоинство, как это происходит в творчестве его современников О. Чухонцева, Е. Рейна, Ю. Кублановского, С. Гандлевского, в творчестве ушедшей от нас Т. Бек и других поэтов. В последние годы имя Ильи Фаликова часто ассоциировалось также с поэтической эссеистикой, собранной им в книгу «прозапростихи», а теперь, расширенная работами последних лет и представляющая настоящий подвиг автора, книга «Фактор фонаря», изданная в этом году во Владивостоке. И конечно нельзя не отметить его нестандартную книгу в серии «Жизнь замечательных людей» – «Евтушенко. Love-Story».
Фаликов всегда был поэтом точного звука, что в наше разнузданное время может быть не услышано аудиторией, воспитанной на перформансно-эстрадном восприятии текста. Ставка на звук, равный смыслу, и наоборот, – сформулированные самим поэтом приоритеты.
Социальная сиюминутность поэту претит, «с пеной на устах» он ничего утверждать не намерен, и пример с будто бы «чернобыльскими» стихами тому своеобразное подтверждение. Но время располагается в стихах по-своему, в независимости от деклараций и приоритетов, что, собственно, и является одним из главных свойств лирической поэзии.
Реальность, загоняющая культуру в подземный переход, понуждающая к борьбе за выживание, за сохранение человеческого достоинства, боль и печаль поколения, горькая самоирония переплавлены в поэтические строки:
Алкаши моих лет и занятий джаз играют на Старом Арбате, всяк артист не имеет цены. До чего мы смешны, пацаны! Эту банду опухших каналий из приличных оркестров погнали, но они по прошествии лет болт забили на волчий билет. …И не в терапевтическом шоке раздуваются груди и щеки, сизый голубь – из опытных рук вылетает серебряный звук.
Этот серебряный звук – свидетельство неподдельности истинного дара, куда бы время ни загоняло его.
Характер литературного поведения и жизненное кредо Фаликова не изменились. Он по-прежнему избегает сценического шума ради шума, всяческой публичной окололитературной возни. Он убежден, что место писателя – не в ладонях аплодирующих ротозеев, а за рабочим столом, в одиноком поиске не фиктивной, а реальной художественной правды.
Его стихи – отражение времени. Пространство же, отраженное в стихах, не ограничено географически, вбирая в себя, по меньшей мере, Дальний Восток зарубежный, африканский север, скажем, и Европу. Но Дальний Восток российский, протянувшийся сквозь всю пространственную мощь России до Москвы, российский юг и сама Москва «самовитая» и Москва, отражающая Россию (две разные, порой сливающиеся, Москвы), – география души поэта. Здесь место печали и боли:
Ни синих глаз, ни белых рук, ни соловья-страшилища.
Вполне искусственна вокруг вода
водохранилища.
Кто срезал эти берега? Куда смотреть? На глину ли?
Нас покалечили, река, покинули и кинули.Однако менее всего хотелось бы создать впечатление, будто одним ослеплённым плачем проникнуты стихи поэта. Завистливо-крикливой интонации тех, кто не поспел на разнузданный праздник жизни, у Фаликова нет. Он любит ту свежую струю, которую время вопреки всему внесло в окружающую жизнь, он слышит и видит смысл в голосах нового поколения, ощущает, что «торжество справедливости высшей произойдет под лазоревой крышей, если не произошло».
Время меняется. Неспешность и несуетность, похоже, опять в чести не только у тех, кто достоинства не ронял, но и кто, ослепленный сиюминутной гонкой, все-таки не утратил созвучия с совестью, очнулся. Это дарит проблеск надежды:
Много дорог на свете, где разъезжает ветер на вороной кобыле, – вот и повеселимся – всадник высок и светел в облаке звездной пыли.
Параллели в стихах, стремительные смысловые переключения, перекличка времён и пространств, аллюзии, коими насыщена динамичная и экспрессивная фаликовская стихотворная речь, действительно, требуют нескольжения взгляда по странице, вчитывания. Уже сказано и о географической распространенности задетых стихами тем. Но концентрация всего сходится к одной точке:
Что бы ни было, как ни чудесь в темных сказках о Зевсе ли, Одине, эту песню домыкаю здесь, на своей исторической родине.
Книги лирики поэта, вышедшие в последние годы, подтверждают, что в его творчестве, сохранившем связь с прежними художественно-личностными ценностями, в которых вневременное вбирало в себя всё лучшее во времени, обрело новый уровень поэтической свободы, упрочило и по-своему заново сформулировало то главное, что было присуще его лирике всегда: высокую стиховую культуру, соотнесённую с мерой совести, ответственности и достоинства проявленной в этой стиховой культуре личности.
Но слово поэта, как бы он ни был сосредоточен на внутренней работе, требует отклика, и если окружающий мир с таким откликом не торопится, звучит эта печальная нота:
Все равно трепаться по межгороду – или блеять на сквозном ветру песню соловьиную сквозь бороду – или кукарекать поутру. Все равно: в карете плакать лаковой – или брать на горло поезда. Все равно – услышат одинаково, то есть не услышат никогда.
Я тогда написал, а теперь повторю: услышат. Время настало.