-- В поле зрения «Эмигрантской лиры»

Автор публикации
Надежда Кондакова ( Россия )
№ 4 (20)/ 2017

Домолчаться до музыки

Рецензия на книгу Марины Кудимовой «Держидерево»

 

Марина Кудимова. Держидерево. – Москва: Арт Хаус медиа, 2017. – 204 с.

 

                                      Я тебе подарил только звук,

                                      Только собственный звук незаёмный,

                                      Только сущность поэзии тёмной…

Александр Межиров

 

О, понятно, страсть необходима, но мне ещё нужна музыка, звук: вещь должна звучать, как симфония. Задача мастера — показать возможности языка.

Саша Соколов

 

Свято место бывает пусто только в поэзии. По неувядающему определению Жуковского, поэзия сама «есть Бог в святых мечтах земли», хотя я уверена, найдутся и те, кому непременно тут же захочется в скобочках к этим словам поставить «устар.», как мысленно они ставят это «устар.» к огромным пластам современного русского языка. Но язык – существо живое, оно подобно растению, корни которого на немыслимой глубине, а молодые ветви утопают в небе, даже если это оптический обман.

Марина Кудимова двадцать лет не издавалась, с 1991 по 2011 год. У меня есть все её книги, так сказать, «дореволюционные», изданные в СССР, – включая самую первую, вышедшую ещё «при Брежневе», в комсомольском издательстве, но оформленную почему-то вполне в манихейском стиле: чёрное с белым. Называлась она «Перечень причин» (1980), что тоже звучало в те годы необычно и сразу врезалось в ухо, вцеплялось в память.

Новая книга называется тоже – дай Бог выговорить – «Держидерево».

Какой сигнал посылает нам автор? Что стоит за этим труднопроизносимым именем? Об этом чуть позже…

Спрашивается, а что было в этот провал вселенского масштаба – двадцать лет? Почему пииты, «оттоптавшие себе пространство» (по выражению Вл. Солоухина) именно в эти годы, ни разу не озаботились, а куда делась эта одиноко пылающая на небосклоне звезда, почему исчезла из журналов, прежде радостно её публиковавших и премировавших, отчего не выходят книги?

Вопрос повисает в воздухе, если не считать, что, по мнению многих вырвавшихся вперёд, в литпространстве места мало, и лучше пусть там топчутся – кто пролез, кому «быть живым и хвалимым», а кто не успел – «я не виноват». Логика, прямо скажем, непорядочная, гнусная. Но повсеместная. Могла ли она сломить нестойкую душу? Да запросто!

Однако истинный поэт – это тот, кто может молчать только в одном случае – если не слышит музыки внутри себя. И Марина Кудимова замолкала на время только в этом случае и с этой целью – чтобы «домолчаться» до следующей музыки, до следующего звука, следующей книги… Помните, как у Блока: «Приближается звук, / И, покорна щемящему звуку, / Молодеет душа…»

Звук поэтический в чём-то сродствен звуку живому, но не в прямом, буквальном смысле этого слова. Ну, например, по-иному «звучат» сосновый лес и берёзовая роща, лёгкий «мультипликационный» снегопад за окном и мощная вьюга, весеннее солнце и солнечная прохлада осени...

За 20 вышеупомянутых лет внешнего «якобымолчания» Мариной Кудимовой написано не то 6, не то 7 поэтических книг, отличающихся друг от друга, как только могут отличаться разнохарактерные, но всё же единоутробные дети. Теперь, за последние семь лет, они благополучно изданы. Я давний читатель Марины, многие стихи её люблю и знаю наизусть, отдаю дань уважения её поэмам, к которым у меня лично пиетет примерно такой, как к балету: может, хотелось бы и самой попробовать, да желание явно невыполнимое…

Но вышедшая два года назад небольшая книжечка «Душа-левша» разместилась в моей душе-правше каким-то особенным образом. Виолончельный звук её – не даёт мне покоя, тревожит, возвращает назад, в бесприютную юность, безденежность, бездомность, помноженные на любовь, тотчас же несчастную и всегда счастливую… И что удивительно – при всяком новом «заглядывании» в книгу это ощущение родства с музыкой книги – только усиливается. Специалисты говорят, что у великого Баха есть такая мелодия, которая звучит на полтона выше при каждом следующем проигрывании, и этот акустический обман даже имеет своё имя – эффект Шепарда.

А с книгой «Держидерево» у меня совершенно другой «эффект» – эффект долгочтения. Вот уже несколько месяцев я вчитываюсь в неё, пытаясь не только уловить очевидно новый «звук», но и дать ему определение, найти сходство и подвести к музыкальному аналогу – что в последнее время мне кажется очень лихим и заманчивым.

М. Кудимова никогда не принадлежала к авторам, которые, издавая новую книгу, включают в неё все, «написанное за последнее время». Здесь я тоже нахожу и стихи десятилетней давности из периодики, и совсем недавние. И в этом ещё одно подтверждение, что до своей музыки в представлении поэта должен домолчаться не только он сам, но и его книга. Это уже не только ответственность перед сегодняшним читателем, но и перед будущим.

 Более всего «Держидерево» напоминает мне оркестр – образно говоря, это большой симфонический оркестр, играющий то Бортнянского и Глинку, то Шнитке с Губайдулиной, оркестр, в котором явственно слышна и высокая русская жалейка, и жаляще низкое контральто контрабаса, и соло на трубе, и соло на таком экзотическом инструменте, как «молоток». Недаром на обложку книги вынесено автором: «книга стихотворений в VI частях» (каждая из которых, заметим, имеет своё, тщательно продуманное имя). По сути, это и есть шесть разных музык, сливающихся в один разнозвучащий океан по имени Марина Кудимова.

 

Хочешь знать обо мне ещё больше? Изволь!

Я живу, как в открытом окне.

Проверяется имя моё и пароль

На сиреневом влажном огне.

На такой глубине совершается боль,

Что наружу выходят лишь камень да соль,

Лишь безмолвие рвётся вовне,

Создавая отскок, рикошет, карамболь…

Что ещё хочешь знать обо мне?

 

На влажном огне жизни, на вечном её оксюмороне, проверяется не только имя поэта и пароль, с которым он пришёл в мир, проверяется сам «прирождённый талант», который, по чуткому определению Бориса Пастернака, есть «детская модель вселенной», заложенная сызмальства в сердце поэта – «для постижения мира изнутри, с его лучшей и ошеломляющей стороны». Соответственно, вторая, «худшая» сторона мира тоже никуда не исчезает, ибо и она роковым образом вписана «в общедраматический замысел существования».

Поколению поэтов, к которому физически принадлежит Марина Кудимова, особенно не повезло – оно (равно как два последних советских поколения) оказалось на историческом сломе (и слэме, конечно же, и слэме!) эпохи, причём, в самом драматическом возрасте: иной профессии – нет; на руках – неоперившиеся собственные дети и родные старики (дети-родители, беспомощные в своей любви и жалости).

 И если даже столь благополучный (по прежним меркам) Е. Евтушенко вынужден был искать заработка «за морем», честно признаваясь в этом («Нас выдавили в Зарубежье / страх старости среди бомжей, / российской зависти безбрежье…»), если некоторые из ровесников с разной степенью удачи поехали попытать счастья в иных краях, то всё же большинству из нас, «послевоенных», досталось ровно то, что досталось всему народу – распродажи на дешёвых базарах, примерки в секонд-хендах и изучение жизни в электричках, битком набитых тюками и клетчатыми баулами… Да, нам открылся мир с его гнилой, глухой, «худшей» стороны – с инженерами, превратившимися в челноков, со школьницами, выстроившимися в ожидании дальнобойщиков, с самоубийцами, не выдержавшими перемен, с бомжами, наводнившими московские подземные переходы и подъезды…

Однако было в этом и какое-то умопомрачительное, почти садистское «везение», поставленная жизнью задача: выжить и написать. Помните Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые…»?

Великой прозы об этом трагическом, «роковом» времени, к великому же сожалению, пока нет. А вот поэзия (в её лучших образцах), прямо скажем, неожиданно и совокупно – великая! Это станет понятно позже, на расстоянии. Сейчас, в хаосе размытой иерархичности, этого можно и не увидать. Но пристальный взгляд вдумчивого читателя, не смущённого тусовочной премиальностью, без сомнения различит тех, кто был призван на пир «всеблагих» в качестве достоверного «собеседника». Для меня несомненно, что средь первых в этом списке автор «Держидерева» Марина Кудимова, можно сказать, и форвард целого рассыпанного по полю поколения:

 

Лишь судьи остались да зрители

Букмекеры или фанаты.

Всё ясно: сменились носители,

Назрели другие форматы.

 

А форвард – он как виноградину

Раскатывал мяч, не грубя,

И всаживал под перекладину

В падении через себя.

 

Всякая развёрнутая метафора-мысль стратегически выигрышна, ибо описывает ситуацию внятно, целокупно. Однако Марина Кудимова нечасто прибегает к этому приёму. Скорее её привлекает метафора-чувство:

 

И в Бодайбо дела того же рода,

Что в Вышнем Волочке,

Когда сидишь четыре с лишним года

На облучке.

                           

Когда висишь полвека, даже с гаком

На волоске

Над мусорным чревоугодным баком

В зловонном протекающем мешке.

 

О чём это? – поди догадайся, неопытный читатель! А опытный сразу вспомнит межировское (намеренно вынесенною мною в эпиграф) «только сущность поэзии тёмной»; «тёмной» здесь – в смысле таинственной, не сразу дающейся в руки, загадочной, нерукотворной, непонятно как сделанной, но при этом – прямо попадающей в сердце.

А «полвека с гаком» – это и есть человеческая жизнь?! Любая. Марина Кудимова не хлопочет о своей отдельности, не печётся об избранности. Всё как у всех, как всегда – полной мерой и поделом, в том числе – «и за грехи наши»…

 Многозвучье «Держидерева» тем и притягательно для читателя, что в нём поэт предстаёт в разных ипостасях, жизнь берет в разных ракурсах и разных настроениях, однако лейтмотив этой симфонии намеренно отчётлив: «Держидерево, держи меня / На дистанции замерной». Ну а то, что держидерево – это не просто «колючее средиземноморское растение» и в дословном переводе с благородной латыни – «тернии Христовы», это ещё и могучая метафора бытия – (иначе говоря, «жизни с» или «жизни без») – понятно сразу.

В новейшие времена «быть с Христом», увы, в поэзии стало модой. До отвращения противны стихи, в которых автор декларирует своё показное «православие», свою приверженность христианским постулатам и реалиям, а ещё при этом – учит и наставляет. Таких стихов полно, как справа, так и слева, несмотря на то, что эти векторы «право-лево» трижды поменялись местами. Это примерно как в храме: встречаются такие оголтелые «верующие» обрядницы, что и во время Литургии могут тыкать тебе брюками или отсутствием платка на голове. Вот уж воистину: «Богохульство подлинней фарисейства». Истинно же религиозное мировоззрение не крикливо, не нравоучительно и никогда не агрессивно. Это тёплое, живое чувство. В поэзии – тем более. Я понимаю, насколько тонкую тему затрагиваю, но и не коснуться её – не могу.

Истинно христианское мировоззрение проявляется иначе. Оно как бы растворено в сознании поэта, оно пронизывает его ощущения жизни, оно часть «эго», осознающего свою греховность в мире, своё несовершенство и предтленность.

Долог август, природа предтленна,

Лес готовится к сходу листвы,

Отделяя слои постепенно,

Как сползает платок с головы,

 

Нагота предъявляет резоны, –

Так из выползня лезет змея.

Безмятежно, небольно, сезонно

От себя избавляюсь и я.

 

Разберутся сначала с опушкой,

А потом обнажат косяком.

Сук двугорбый прикинется сплюшкой,

Притворившейся тем же суком.

 

Ничего не пропустит Раститель –

Будет золото вам, будет медь.

Только что красота? Загуститель,

Растворимая в сладком камедь.

 

Вёсла высушат птичьи триремы,

Годовая сожмётся спираль.

Красота – это память Эдема,

Нагота – выдворенья мораль.

 

На погост проберёшься понурый,

Загребая покров жёлто-бурый,

Совлечённый, как ветхий Адам…

Все готово к большим холодам:

 

И деревьев скрипучий акафист,

И оградка на ржавой скобе,

И железнодорожный анапест

С заиканьем на третьей стопе.

 

От таких стихов сжимается сердце, в этот миг готовое к любому подвигу. Воистину – непередаваемое ощущение, доступное, лишь «слышащим» стихи. Возможно ради этого и существует поэзия, в первую очередь. Хотя предвижу, в последнем со мною не согласятся те, кто видят в поэзии – игру, состязание смыслов и прочую словесную эквилибристику. Кстати, по этой части Марина Кудимова дала бы любому фору, если бы ставила такую задачу. Язык русский она слышит божественно, во всех его явлениях и проявлениях. Для неё в языке нет таких понятий, как «устарелое», «областное», «разговорное», «книжное», «просторечное», «неологизм» или любой другой «изм» (включая порицаемый многими «англицизм»). При «деспотической зависимости от языка» (по Бродскому) поэт (по Кудимовой) является и его безраздельным властелином. Вот буквально что хочет, то и делает с ним, в пределах своего эстетического чувства и понимания того, что язык – явление живое, укоренённое, растущее и бессмертное – до тех пор, пока живы народ – его носитель и хранитель, и поэт – его доверенное лицо.

Доверенным лицом, сам себе выписавшим эту «доверенность», был Пушкин.

Современный русский язык – это язык, созданный Пушкиным, – определение, известное любому филологу. Более того, академический «Словарь языка Пушкина» включает в себя 21 285 языковых единиц, в то время как собранный в то же самое время «Толковый словарь живаго великорусскаго языка» Владимира Даля содержит около 200 тысяч слов. Вдумаемся, каждое десятое слово – задействовано и «оприходовано» нашим гением, ставшим не только потребителем, но и весёлым созидателем языка, смело вводящим в наш язык «иноплеменные» слова.

Марина Кудимова идёт тем же путём. Новомодный, и в частности, так называемый «компьютерный язык» она легко приспосабливает к своим нуждам, смело вкладывая в слова не только прямое, но и расширительное значение. Она буквально купается в языковых нюансах. Получается, на мой вкус, здорово. «Жестокая пьянка, сквозная проблёвка, / И евро, и доллар, и снова Рублёвка / Онлайн и оффтоп – внутривенно, подкожно, / И можно значительно больше, чем можно: / Погуглить вопрос, почитать Мураками / И, век проживя, помереть дураками…».

Не мной замечено, что хорошего поэта трудно цитировать, если не приводить стихотворение полностью. Органика поэтической речи такова, что выдирание части из целого непременно наносит урон и части и целому. Однако хорошие русские поэты тем и хороши, что их речь тем не менее стремится к формулам, к врезающимся в память строчкам. Иначе откуда бы возникла эта традиция – узнавание друг друга «по слову»?! От Пушкина до Ахматовой, от Блока до Бродского – всё разобрано на цитаты, все живёт аллюзиями и перекличками. Постмодернизм тоже внёс свою лепту, но малую: центон родился на почве запоминаемости поэзии.

И если бы мы жили в более «поэтическое» время, я уверена, многие строчки Марины Кудимовой были бы просто, что называется, «на слуху» – они сходу впечатываются в память: «Ах, до чего ж не алконостное, / Не сиринное правит племя!» или: «Боль длиннее, чем её причина – / Острый угол и крепёжный крюк», «Значит всё обстоит, как я думаю, / А не так, как учили меня», «Меня пустили в Азию, в Европу – / В Россию визы так и не дождусь»…

Кстати, о России. В отличие от поэтов нынешнего «левого» толка, Марина Кудимова крайне осторожно обходится с высокими понятиями. Записные патриоты клянутся, а она – винится, те – знают, а она – в сомнениях. Второй любви веришь скорее: она ответственнее, с неё и спросу больше.

Последний раздел книги называется «Октябрьское поле», по одному из важных её стихотворений. Так по законам симфонии, финалу положено мощное крещендо.

Некоторое время назад потрясённая страна застыла у телевизора, узнав о трагедии, разыгравшейся неподалёку от станции метро «Октябрьское поле», где полицейские задержали женщину с головой убитого ею ребёнка, у которого она работала няней. Страшная история. Но поэту дано было «услышать» в ней гораздо большее. Девочку убитую звали Анастасией, как одну из последних русских царевен, растерзанных чекистами. Цепь замкнулась.

 

Не зря княжнам и брату Алексию

В ту ночь приснился параллельный сон.

Теперь ещё одна Анастасия

Влилась навечно в их тишайший сон.

 

Несовместимый с жизнью вред здоровью

Нам предстоит (безмолвствует конвой)

То мальчиком с безудержною кровью,

То девочкою с травмой родовой.

 

И – поневоле иль по доброй воле –

Историю приемля без затей,

Россия, ты – Октябрьское поле,

Усеянное трупами детей.

 

Век миновал, но рвётся там, где тонко,

В иглу кривую не влезает нить.

За голову болезного ребёнка

Недёшево придётся заплатить.

 

Мы будем бредить до глубокой комы,

Вменяемыми притворясь хитро,

Руинами Ипатьевского дома

И взорванными сводами метро.

 

История в стихах настоящих поэтов тоже всегда живая, непредсказуемая в своей повторяемости и страшно чуткая к сближениям, как и сам поэтический язык. Вообще, поэзия – это класс глубочайшего бурения (не путать с КГБ!), мощный ускоритель заряженных частиц и собиратель высоких божественных энергий.

И прав Гумилёв, любивший повторять, что молчащего поэта в древности целомудренно равняли с женщиной, готовящейся к материнству. Услышать первый толчок ребёнка – услышать в себе новый звук. И просто домолчаться до новой музыки.