Поэзия диаспоры

Автор публикации
Геннадий Кацов ( США )
№ 4 (24)/ 2018

В пространстве джет-лега

 

Стихотворная палитра Геннадия Кацова разнообразна. Автор творит её то мелкими частыми мазками, то сильным широким взмахом поэтической кисти. Сюжеты его стихотворений иногда представляют собой настроение внимательной к событиям созерцательности, но чаще – это внутренний монолог, выплёскивающий парадоксальность мышления и живость художественного взгляда, присущих автору. Звук тянет за собой созвучие, слово прикладывается к слову, создавая картину жизни и вызывая читательский отклик.

 Д. Ч.

 

 

В пространстве джет-лега[1]

 

* * *

 

Коль листва облетела и туча сливается с кроной –

Через них птичий клин пролетает, и сонные звёзды

В лунном свете глядят, как на ветке качается Хронос,

Осветляя к утру по краям отуманенный воздух.

 

Опускается ртуть и всё уже сжимается месяц,

Пробуждается в колбе алхимик и клён оловянный,

В серебристой росе – превращает кочующий Мессинг

В слиток золота, в суть вещества из восточных Диванов.

 

 

Время движется вспять на рассвете, корою бурея,

Поджигая предвестья сугробов осеннею охрой:

Два последних грача, будто после погрома евреи,

Перед тем, как взлететь, на прощанье трагически охнут.

 

Пустоту время года данайским подарком приносит –

Сколько хватит, в охапку сосулек-разлук набери, но

Продержись, ведь с зарёй, даже если закончится осень,

Хронос, с ветки склонившись, на небо наносит белила.

 

 

Jetlag

 

ни зги, ни жив, не лги – ни мёртв

поют сирены за окном

и ночью «Боинг» в сотни мётл

летает с ведьмой заодно

 

не суть – где верх сейчас, где низ

шесть лун в костяшке домино

стучат так твёрдо о карниз

как будто ветками в окно

 

не спи – спи, не смыкая глаз

ты обнаружишь, что в стене

есть круглый непролазный лаз

из комнаты твоей – вовне

 

мышей летучих в нём полёт

и вдоль дорожки лунной писк

но если кто-то позовёт

ты не тянись туда, не спи

 

не спи – ты знаешь, что и как

ночных овец считать начни

а как дойдёшь до пастуха

то лучше не общайся с ним

 

ни зла вблизи нет, ни добра

ни зги – потерян овцам счёт

Вдали, за морем серебра,

Судьба черешенкой растёт.

 

 

* * *

 

Дождь оплащёван, изящно озонточен,

в луже дрожит ювелирным изделием,

частью дрожащей от влажного дерева –

счастлив в расчётах осеннего зодчего

в пору бессчётно безгрешных падений.

 

Для робкой зелени мартовской, прожитой –

это конец безнадёжной истории,

и весь октябрь листья жгут в крематории,

с неба, что кроной продрогшею прожжено,

резко бросая, как в ересь – католиков.

 

Ветер свистит в переулках, за шторою

лампа горит нескончаемым вечером –

ливень снаружи, и вроде бы нечего

больше сказать о себе. И которую

осень диктуешь на древнем наречии.

 

 

* * *

 

Звали вы долго, и вот вы меня получили:

ангелы в белом, как в белых халатах врачи, и

Чёрт, в самом деле, не страшен.

Смерти нет больше и нет её меньше – лишь в меру,

хоть ты сейчас натяни профиль пенсионера,

хоть пионера – на мили, гектары, центнеры,

на США вместе с Рашей.

 

Вечность грифон к середине летит Миссисипи,

и близнецы из Сиама сливаются в сиплый

голос над городом, миром,

над цирком Барнума с целым букетом уродов,

чей на закате исход предсказуем и розов –

в тень, поглотившую массу ушедших народов,

переселённых и сирых.

 

Этот поток, как кипящий простор безоглядный:

страх потных рук и потухшими спичками взгляды

ближних, впритирку, соседей.

А вдалеке на копьё поднимают повыше

тело того, кто по времени в первые вышел –

вопль его, обгоревшего, задним не слышен…

Так на дорогу присядем?

 

 

Indian Summer на бруклинской авеню М[2]

 

В душном воздухе яблоки преют

на кошерных лотках от Glatt Mart’а:

все индейцы из бруклинских прерий –

в аккуратных кипах, сплошь не марких.

 

Их подруги, скрывая телесность

в длинных платьях, трясут париками,

так привычно толкая тележки,

будто так же толкали веками.

 

За индейками – в пейсах, похожи

друг на друга и мал мала меньше,

с шумом валит толпа краснокожих:

Бени, Ури, Ароны и Мойши.

 

А за ними – их сёстры в чулочках,

в длинных платьях: пусть мамы пошире,

но, как клоны, похожи их дочки –

Ханы, Сарры, Рахили и Ширы.

 

И какое здесь тысячелетье,

и названье местечка, в котором

им молиться – неважно, их дети

лишь бы чтили Субботу и Тору.

 

Консерваторы и либералы

делят гений свой пусть со злодейством,

но налив «Манушевич» в бокалы,

Трубку мира раскурят индейцы.

 

Если всё это им отзовётся

(в век гарантий мир, всё же, знакомый)

то придётся менять на сиротство

снова чувство привычное дома.

 

 

* * *

 

прежде – завтрак, позже – обед, затем и

ужин свой отдай друзьям,

вид за окном – хорошим парням,

милым дамам – в горшках у окна хризантемы,

 

миру – лезвием на коре уравненье с ответом,

городу – цент, брошенный в фонтан,

яму – погосту, которому дан,

«лайк» для фейсбука, последний имейл – интернету,

 

памяти – утром морозным выдоха контур,

книгу – в подарок, не пролистав,

голос… пожалуй, лишь голос оставь,

весь забери – без тебя он покроется коркой

 

 

* * *

 

Тротуар отсырел, будто бы чешуя в натюрмортах фламандцев

Поутру, после ливня ночного, проплываешь в сентябрьском тумане

Где прохожий, мгновенно сближаясь, подозрения зрения обманет

Ведь на вкус и на цвет – свежий мем – не бывает похожих фломастеров

 

Память тенью клубится по углам из былого растущих строений

Звуки влажно лежат под камнями, чтоб однажды воскреснуть, как в хорроре

Спотыкаешься – и распрямляешься телом живым прямохордовым

И склоняешься, чтобы успеть в этот раз отразиться в Забвении

 

Есть надежда: а вдруг, словно римлян, спасут легендарные гуси

Гуси-лебеди, коль утащили на юг от сестры её братца

Да, и веришь: твой след на осенней тропе – чтоб ему оставаться

Но сентябрьский туман впереди всё сырее. Всё гуще, всё гуще

 

 

Ураган

 

В ночи ликовал, отрывая по листику,

бил окна, грозя неизбежною карой,

беззлобно, когда приближалась полиция,

бросал литры ливня в зажжённые фары.

Метался по скверу, был в этом упрямей

старушки-процентщицы в третьем подъезде,

слюду тротуара слепил фонарями,

был лучшим ублюдком, что значит – последним.

 

Был джек-потрошителем поздних прохожих:

зонты выгнув, полы плащей поднимая,

искал под одеждой тела помоложе,

взыскуя короткой любви и внимания.

 

Его эта ночь, от заката – эпоха

раздрая, осадков рекордных за сутки,

когда хорошо, в результате, так плохо,

что ехать отсюда придётся рассудком.

 

Поскольку октябрь – время постмодернизма,

то пыль деконструкции – дождь декораций,

и смена полов, то есть верха и низа, –

всегда о свободе и равенстве с братством.

 

Его это время, его это место –

и в чёрные шахты упавшие лужи

не кажутся чьей-то расчётливой местью,

а знаком того, что становится хуже.

 

И можно б забыться, конца беспределу

не видя, ведь глаз урагана намётан.

В грядущее вера спасает – но белым

оно выпадает. И белым, и мёртвым.

 

 

Февральская фуга

 

Февраль. Достать бы мухобойкою

осенней мухи с подоконника

звенящий трупик – дань Набокову

с его орнитою покойников.

 

Подвластны силе кинематики,

борцы летают вверх тормашками,

всё ближе становясь на матиках

размером с мелкую букашку.

 

Всё тише звук, всё неразборчивей –

зимой бы не случилось тут чего,

и ухо сломанным приборчиком

не ловит ни мышей, ни Тютчева.

 

Промёрзли страсти африканские,

короче ночи назаретные,

и городами кафкианскими

грозят сугробы, сном согретые.

 

Увидена с полёта птичьего

ладонь, с её продольной линией

всё шире, глубже – увеличена,

как трещина на чаше глиняной.

 

Ландшафт всё меньше, цвет изгнания –

бескровный, местность – зла и ветрена:

без букв, без знаков препинания

уж лист разложен по конвертам.

 

 

 

Кирилл Василёнок. «Апельсины».

 

 

 

 

[1] Джет лег – синдром смены часовых поясов, дискомфорт после перелёта на большие расстояния, разница во временных поясах

[2] Indian Summerиндейское лето, в Америке тот же период ранней осенью, что и бабье лето в России