Конечно, мне смешно вспоминать об этом сейчас, двадцать лет спустя... Но тогда, улетая в эмиграцию, я была абсолютно уверена, что никаких стихов во мне больше не будет. Душа тихонько скулила, но что делать... Я была согласна с мудрым попугаем из старого одесского анекдота: «Моня, хоть тушкой, хоть чучелом, но ехать надо!». Как чучело я себя не воспринимала и в зеркало поглядывать не забывала, но внутри ощущала себя выпотрошенной тушкой. Судьба лишала меня любимого города, любимого человека, любимого поэтического клуба – список можно продолжить. Взамен предлагались некий социальный бонус (я в это не слишком верила!) и житие в каменных джунглях капитализма (учтите, что меня воспитали советская школа и пионерско-комсомольская организация). Вот с таким настроением я и волоклась вместе со своим семейством на борт самолёта до Вены. Там нас ждала пересадка до Бремена и до новой жизни. Для живописания всех приключений по ходу полёта требуется отдельный роман. Он пока существует только в моей голове, но всё же, может быть, однажды переберётся в компьютер и далее... В те редкие минуты, когда мне удавалось на несколько минут занять своё место в пассажирском кресле, мои мысли возвращались к необычному сну накануне отъезда. Я летала между алыми домами, освещенными тёплым розовым светом заката. И воздух был тоже цветной, но прозрачный. Я тогда проснулась со счастливой улыбкой и страшно удивилась: нашла время радоваться!
Самолет между тем медленно снижался в немецкий ранний вечер. Мы медленно кружили над Бременом, спускаясь всё ниже и ниже. К моему изумлению, под крылом самолёта были чётко видны здания из красного кирпича, точь-в точь, как в моём странном сне. При ясной погоде лучи зари не встречали препятствий и окрашивали стены в коралловый цвет. Даже воздух, казалось, был пропитан закатом. Я словно погружалась в свой сон, на этот раз наяву. Но тут мы приземлились, и почти мгновенно наступила ночь.
Местом обитания нашей семьи стал небольшой западногерманский город недалеко от Северного моря. Начались мои удивления. Во-первых, никаких «каменных джунглей» я не обнаружила. Городок был древний, наш приезд почти совпал с его девятисотлетием. Старинные, изящно обрамлённые особняки выглядывали затейливыми балконами и балюстрадами из-за живых изгородей и хвойных деревьев. Пороховая башня стояла на страже вот уже пятьсот лет. Золотые петушки были готовы взвиться в небо со шпилей церквей. Огромный парк, прежде принадлежавший герцогу, был полон экзотических цветов и растений. На изумрудном озере сказочные белые лебеди охотно позировали фотографам и туристам.
Во-вторых, все улицы утопали в зелени. Я ошарашено пялилась на берёзки, клёны, липы, дубы, на вербы и ивы у водоёмов. По моему разумению, такая флора являлась прерогативой Украины, ну, ладно, европейской части России... Но в Германии?! Берёзки и вербочки? Что за нонсенс! Более того, ближе к окраинам имелось множество фруктовых садов. Вокруг ладных домиков росли себе сливы, груши, яблони, черешни, причём абсолютно украинского вида! Но! Фрукты валялись на траве, хозяева их игнорировали. У меня аж руки чесались собрать всю это вкусную роскошь, однако вступление на частную территорию означало бы немедленный вызов полиции. Тут даже многие переулки были приватными, о чем предупреждали строгие надписи. Вот и стихи появились:
Привычно предаваясь приятности прогулок,
Я прочитала надпись: «Приватный переулок».
И чуть ниже:
Но в этом уголочке продуманного рая
Разбросанные сливы никто не собирает.
Чувствуете влияние языковой среды с её увулярным «р»? Рокочущие аллитерации ворвались в моё подсознание и начали его перестраивать на свой лад. Я училась произносить немецкое «р», оно возникало откуда-то из пищевода, задевая мягкое нёбо, и меня при этом физически тошнило. Родное альвеолярное «р» робко притормаживало. Параллельно начался ещё один мучительный процесс языкового перерождения. Дело в том, что я до отъезда не успела выучить немецкий. То есть, просто ни бум-бум! Владение лексикой из советских фильмов про партизан или разведчиков мало помогало. Не станешь же орать посреди улицы «Хэнде хох!» или «Хальт!», демонстрируя высокий уровень знания языка страны проживания! Поэтому я лопотала на английском, доставшемся мне, можно сказать, по наследству от родителей-филологов. Это здорово выручало, ибо на английском здесь говорили все: от чиновников и врачей до слесарей и грузчиков. Так вот, изучение немецкого очень быстро вытеснило английский из моей психики. Часто немцы, видя мою языковую беспомощность, переходили в общении со мной на английский. Я открывала рот и... продолжала говорить на корявом, ломаном, безграмотном немецком. Та же судьба постигла мой свободный, певучий, классический украинский язык. Дома мы говорили по-русски, но и здесь вдруг начинались подмены на немецкие слова.
Теперь пора назвать и третью причину моих удивлений. Я чувствовала себя совершенно чужеродной. Ни берёзки, ни яблоньки, ни гуси-лебеди не помогали. Вроде бы всё то же самое – ан нет! Чу-жо-е! Не только язык. Люди с иной мимикой, жестикуляцией, посадкой головы. Одеваются скучно, практично. Ездят на велосипедах везде и всюду. Все: профессора, чиновники, студенты, депутаты, продавцы, школьники. На улицах отдельные велосипедные дорожки, и надо привыкнуть, что на них ступать нельзя. Наедут, собьют, и тебе же будет выписан штраф за создание аварийной ситуации. А пешеходные тротуары вымощены квадратными плитами. Кажется, что идёшь по развёрнутому рулону тетрадной бумаги в гигантскую клетку. Вот отрывки из тогдашнего стихотворения:
Этот город почти что легенда,
Но из недр его мчится на свет
Помесь панка и интеллигента,
Оседлавшая велосипед».
«Этот житель, пощады не зная,
Острым взглядом проколет меня:
Ты иная, иная, иная...
Не понять, не понять, не понять...».
«Город быстро меня приближает
И бросает на клетчатый путь:
Ты чужая, чужая, чужая...
Не забудь, не забудь, не забудь...
Ах, если б вы знали, какая тоска одолевала... Это была, мне кажется, не столько пресловутая ностальгия, сколько ощущение отверженности. Они там, на улицах, все вместе...
Велосипедисты в острых капюшонах
Мчатся вдоль канала сворою взбешенной.
А ты... Одна в толпе. Одна в городе. Одна в жизни.
Наши гастроли не интересны
Этим холодным, сонным краям.
Солнце садится в серое кресло,
Ловко из тучи шляпу кроя.
Шумные шквалы аплодисментов
Желтые ветки дарят не нам.
Дождь прикрепляет узкою лентой
Листья на окна, как ордена.
И дождь... Бесконечный, серый, мелкий дождь с сырым ветром. Иногда снег на час или на два. Потом опять слякоть. Но без грязи и луж. Всё аккуратно заасфальтировано и снабжено водостоками.
На ненадежный снег легло
Мое смятение, как тень.
Сочится каплями стекло,
И сырость прячется в постель.
За сетью кремовых гардин
Ищу прибежище своё.
Тоска уселась на груди
И острым клювом в сердце бьёт.
Я упрекаю свет в окне
За то, что он слегка похож
На зимний сон в моей стране.
Она торчит во мне, как нож.
К весне я немного ожила. Странным образом начали сбываться некоторые мои мечты. Мне прежде всегда хотелось жить на берегу озера, окружённого соснами. Но жила я в спальном районе, на восьмом этаже, окна выходили на дорожку к метро. Здесь же мы поселились совсем недалеко от озерца, вокруг которого росли пинии и пихты. Чуть поодаль начинались маленькие улочки с кипарисами по сторонам. Летом они источали южный, знойный аромат, который я обожала ещё с детских времён отдыха в Крыму с родителями. Ещё одним предметом восторга стали магнолии с их бутонами величиной с ладонь, масляно-жёлтые солнечные форзиции, радужные стены цветущих
рододендронов вдоль дорог. И розы! Везде и всюду! Всевозможных сортов и оттенков!
Чуть посовещавшись за кулисами.
Режиссер – известный фантазёр –
Подарил мне запах кипарисовый
И дыханье тихое озёр.
Я иду по пламени закатному
В нежно-апельсиновой жаре.
Вечер тени рассыпает пятнами
И мешает танцевать заре.
Развернуло небо полнолунное
Свиток древней рукописи звёзд.
Ночь играет с ветреными струнами
И рассвет выводит на помост.
В череде спектаклей то актриса я,
То поклонница с букетом строк.
Режиссёр, стоящий за кулисами,
Благо, не всегда со мною строг.
Мне разрешено ходить по пламени
Над провалами ночной воды.
В край надежды режиссёр послал меня
Оставлять воздушные следы.
За свистящий перелёт неистовый
И за безъязыкий мой позор
Мне наградой запах кипарисовый
И дыханье тихое озёр.
Вы, конечно, уже поняли, что мои опасения о невозможности слагать стихи в эмиграции не оправдались. Я обзавелась подержанным компьютером и устроила в нём склад своей поэтической продукции, который потихоньку пополнялся. Однако стихи без читателя или слушателя – что же тут хорошего? Конечно, я иногда отправляла некоторые стихи в Харьков, и мои соавторы писали на них музыку, а потом показывали песни своим коллегам-бардам и публике на встречах или концертах. Это было для меня некоей творческой отдушиной, но, как говорил известный мужичок во всенародно любимом мультике, «маловато будет»... И я начала искать единомышленников по месту жительства, в нашем городке. Городок-то некрупный, прямо скажем, мелкий, русскоязычных эмигрантов в нём – раз-два и обчёлся. А интересующихся поэзией – вообще всего-ничего!
Ладно. Я решила съездить в близлежащие города покрупнее. Там, действительно, нашлись бардовские и даже поэтические сообщества. Но собратья на меня отреагировали очень вяло, мол, мы тут большие, а ты там маленькая. И поэтому не мешай нам высоко летать. Сиди и смотри, как это делают настоящие творцы. Я собралась было внимать и благоговейно взирать, но вскоре поняла, что в этих стаях мне неинтересно. Скучно, попросту говоря. И даже чтение коллегами своих нетленок с огромным выражением вызывало адекватную по величине зелёную тоску. Ушла я оттуда.
Однажды занесло меня на один фестивальчик на юге страны. Но, то ли я где-то слабину дала по части дипломатических отношений с организаторами, то ли моя личность им была несимпатична, не знаю... Разрешили почитать стихи пред публикой. Стою на сцене, помещение огромное и неотапливаемое, трясусь от холода, как заяц. Народ расселся по местам, свет в зале погасили, позади задних рядов включили какой-то прожектор, свет мне в лицо направили. Потом предупредили, что в этом сообществе аплодисменты не приняты. И вот читаю свои стихи, стоя на краю чёрной пропасти, никакого визуального контакта со слушателями, никакой реакции, ни плохой, ни хорошей. Но я отработала с полной эмоциональной отдачей. Под гробовое молчание спустилась со сцены. Всё. Ощущения у меня, в общем, сами понимаете... Правда, начали подходить люди, «козу» делать, мол, ты неплохо выступила. Несколько наивных молодых ребят мне даже свой полный восторг выказали, но под косыми взглядами большинства быстро стушевались и умолкли. Одна из организаторш подвела итог: «Мы думаем, что ты и сама поняла – это не лучшее выступление. А за неправильный свет извини, учтем при выступлениях следующих участников». И учли. Больше ни одному человеку такой экзекуции, как мне, не устраивали. С тех пор моя нога ни на какие фестивали не ступала.
Зато моя голова бешеными темпами осваивала немецкий язык. Я руководствовалась заветом Ивана Франко: «Лупáйте сю скалу, нехай ні жар, ні холод не спинять вас...». И я «лупáла», врубалась в базальтовую глыбу чужой речи, пытаясь проникнуть в её ядро. Поначалу все разговоры воспринимались на слух, как монотонное журчание, но постепенно из речевого потока стали выныривать отдельные, уже знакомые слова. Однажды в автобусе я вдруг осознала, что понимаю диалог между двумя пассажирами. Они волновались, что вот-вот начнётся гроза (небо действительно темнело очень быстро), а автобус долго стоит на каждой остановке, так можно и домой не успеть до начала дождя. Я была готова на радостях расцеловать этих толстых немецких дедов, а потом даже вымокнуть под дождем.
Дальше больше. Мои знания языка оказались достаточными, чтобы меня взяли на работу врачом в одну из клиник нашего города. Появилась отличная языковая практика. Возникли неплохие контакты с немецкими коллегами-медиками. Я начала осторожно зондировать почву в отношении их любви к поэзии. Нет, глухо. Музыку – да, любят, на выставки картин ходят. А вот стихи – нет, ничего похожего на интерес не выявлено. Одна докторша прихватила меня с собой в оперный театр на «Пиковую даму», поставленную на русском языке. Голоса отличные, солисты довольно чисто, лишь с небольшим акцентом, поют русский текст, арии я знаю наизусть. А вот перевод на немецкий, идущий на табло «бегущей строкой» (публика в зале по-русски не понимает ни слова), не годится никуда. Обидно мне стало. Топорная работа. Порча замечательной оперы. Вернулась я домой, села к столу и перевела в рифму арию Германа. Помните? «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой...». Принесла на работу, показала коллеге. Она поглядела на меня, как на дрессированную макаку, хихикнула: «Классно, Эмилия! А как это ты делаешь?» Больше приглашений на совместное посещение спектаклей я не получала. Сколько раз потом я сталкивалась с этой снисходительной реакцией!
Через культурный центр я вошла в контакт с неким сообществом, интересующимся русской литературой. Его вёл школьный учитель-пенсионер. Возраст участников мероприятия тоже был не юный. Вслух читали отрывки из произведений русских классиков в переводе на немецкий и потом высказывали свои суждения. Мне практически сразу стало ясно, что дамы и господа имеют очень смутное представление не только о дореволюционной, но и современной России. Однако в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Поэтому я первое время помалкивала. Меня представили как доктора из Украины, пишущего стихи. Через некоторое время одна милая женщина громко спросила меня, где находится Украина: в Крыму или на Кавказе? Я выдержала паузу, спросила у учителя, нет ли у него карты Европы. Тот принес потрепанную карту, на которой были обозначены европейские страны, вплоть до границ бывшего СССР. Дальше была белая бумага. Вздохнув, я объяснила, где находится Украина, сообщила, что её территория ненамного меньше Франции, и, наконец, предложила на следующем заседании рассказать о моей родине. Предложение приняли с энтузиазмом, даже спросили, нет ли у меня стихов на немецком. Я к тому времени как раз перевела некоторые свои стихи, правда, без рифм, но зато сохранив размер, строй и все метафоры. Короче говоря, две недели спустя я, вооружившись нормальной картой без белых пятен, жёлто-синим флажком и множеством фотографий, сделала подробный доклад о нашей стране. Мой многолетний преподавательский стаж помог овладеть вниманием аудитории. Чужой язык вставлял палки в колёса, прятал нужные слова, обороты речи. Но я уже научилась не тушеваться и выдержала до конца, завершив выступление чтением своих стихов в авторском переводе.
Листва вишнёва, словно мармелад,
Которым ломтик хлеба покрывают.
Земля ржаная утро принимает,
Как чашку кофе. Чёрного стекла
Прозрачно озеро для созерцанья.
Перекрывая города бряцанье,
Над церковью звонят колокола.
В стаканах рощ заварен крепкий чай.
Чаинки листьев падают на дно их.
Лишь облако пушинкою одною
На скатерти небесного стола.
(Полный текст приведен в книге «Волкополье», мой немецкий перевод можно прочесть там же).
Народ заулыбался и начал меня хвалить. Господин учитель вальяжно и покровительственно подвёл итоги, подчеркнул особое усердие автора в освоении немецкого и одобрил моё стремление писать стихи. Я почувствовала себя ученицей, вызванной на педсовет и поглаженной по головке строгим директором. Кроме того, возникло ощущение, что в мой рассказ об Украине никто не поверил. Мало ли что эта докторша фантазирует! Мы, мол, точно знаем, что сразу за Польшей начинается Сибирь, а дальше уже Крым с Кавказом (если вы, мои сегодняшние читатели, думаете, что я преувеличиваю, то ошибаетесь).
Последней попыткой наладить контакт с местными литераторами было знакомство с женой моего коллеги, которая, как выяснилось, писала рассказы и даже готовилась к выходу в свет собственной книги. Мы с мужем пригласили супружескую пару к обеду, кормили борщом, варениками с творогом и сметаной и, ясное дело, поили украинской горилкой с перцем. Гости были в полном восторге. Писательница вошла во вкус и вылила чарку горилки сначала в тарелку с борщом, потом ещё одну в чай, поданный на десерт вместе с яблочным пирогом. От избытка чувств она преподнесла мне в подарок сборник рассказов местных прозаиков, изданный год назад, и пригласила на заседание с участием этих авторов. Я поблагодарила и сказала, что дам о себе знать.
На выходные уселась я читать рассказики и поняла, что, как декабристы были страшно далеки от народа, так и я нахожусь на огромном расстоянии от понимания немецкой психологии (хотя чтение с точки зрения языка не вызывало трудностей). Например, в одном произведении скромная служащая случайно проглотила золотую пломбу, выпавшую из зуба, и много дней изучала собственные экскременты, пока в них не сверкнула вожделенная искорка. Это происшествие почему-то разбудило в героине страсть к накопительству. Бедняга отказывала себе и своей семье почти во всем, но её счёт в банке пополнялся. Апофеоз: на сбережения приобретена большая лужайка, о чём триумфально сообщено семейству. Все дружно счастливы. Занавес.
Ни на какое заседание я не пошла и вообще больше никуда не ходила. Просто сочиняла стихи на русском и украинском и хранила их в чреве компьютера. Однажды мне удалось написать уже вполне «взрослое» стихотворение на немецком, с рифмами, метафорами и прочими атрибутами, обычными для стихосложения на родном языке. Вот четверостишие из него:
Sind Sie ein Fremder, mein Unbekannter?
Sind Sie von weitem gekommen?
Komische Schuhe, komischer Mantel...
Was suchen Sie in den Domen?
Мой собственный перевод этих строк на русский:
Вы чужестранец, мой незнакомец?
Издалека, из-за моря?
Тапки... Пальтишко странное... Комик...
Что Вам здесь нужно, в соборе?
Показала работу знакомой учительнице-немке, той очень понравилось. По объявлению в интернете отправила стих на конкурс поэтов-эмигрантов, приехавших из разных государств, но пишущих на немецком языке. К моему удивлению, он вошёл в первую десятку и был опубликован в сборнике конкурса. После этого, парадоксальным образом, у меня начисто исчез интерес к творчеству на немецком.
Много лет спустя я беседовала с университетским профессором-литературоведом, владевшим русским и украинским практически также, как и родной речью, и говорившим на этих языках практически без акцента. Я рискнула показать ему и свои старые переводы, и немногочисленные стихи, сочиненные на немецком. Профессор был въедлив и дотошен. Он анализировал каждую фразу, задал уйму вопросов. Я была почти уверена, что знаток литературы посоветует отнести весь этот хлам в ближайший мусорный бак. Но он дал и русским, и немецким текстам в целом позитивную оценку. Спросил, почему я больше не пишу на немецком. Я честно ответила, что мне интересно слагать стихи на родных языках. А на немецком – нет, хотя он стал к тому времени для меня тоже почти родным. Профессор с пониманием отнёсся к этому объяснению, и мы расстались, довольные друг другом.
А я решилась прийти в сетевую поэзию и с удивлением и радостью обнаружила, что мои стихи нравятся многим людям. Однажды подборку моих стихотворений напечатали в замечательном пристанище русскоязычных поэтов диаспоры – альманахе «Эмигрантская лира». С её лёгкой руки, нет, с её прекрасного крыла! – полетели мои строки по белу свету, в разные журналы и альманахи. Я счастлива, что в волшебной музыке «Лиры» есть и мой крошечный аккорд. И спасибо ей за доверие! А вам, дорогие друзья, поклон и благодарность за прочтение моего рассказа. За сим остаюсь искренне ваша Эмилия Песочина.