Юрий Иваск, «райский гражданин»

 

 

Богатство метафор, словесная игра (от русского языка XVIII века до обэриутов), биографические и литературные аллюзии (отчасти разъяснённые в примечаниях) и оттенки в духе необарокко обусловливают духовное, историческое и формальное многообразие поэзии Иваска.

Казак Вольфганг, Лексикон русской литературы XX века. Перевод с немецкого. М., РИК «Культура», 1996.

 

Прочь, страх! Строй град! Рай игр! Что смерть? Есть жизнь!

Ю. Иваск, Играющий человек

 

В феврале 1995 года, ровно девять лет спустя после его смерти, стихотворная подборка Юрия Иваска появилась в российском литературном журнале «Звезда». Это была первая поэтическая публикация Иваска в России. Похоже, почти никем не замеченная. Если сегодня выйти в пространство интернета и заняться поиском стихотворений, прозы, литературоведческих и философско-культурологических работ Иваска, то вас ждёт разочарование: книги его представлены онлайн, но на продажу, в основном, и без возможности раскрытия текстов в той степени, в какой это достаточно для получения представлений об авторе. Работы о нём найти можно, выдержки из его трудов рядом с именами Цветаевой, Мандельштама, Бунина, Адамовича, либо получившим скромную известность у российского читателя, многолетним другом Иваска поэтом Игорем Чинновым обнаружите без труда, но, чтобы «нарыть» больше – надо будет сильно постараться.

В эмигрантском журнале «Опыты» (1954) культуролог и мыслитель Владимир Вейдле писал, что в России Бунина некому оплакать. С тех пор многое изменилось, с Буниным родина по-доброму разобралась, и остаётся, видимо, подождать, когда настанет черёд иных литераторов-эмигрантов, известных за пределами Российской Федерации, но не внутри неё. Основной корпус вернувшихся на родину имён, знакомых широкой аудитории, сегодня понятен: Бунин, Ходасевич, Георгий Иванов, Набоков, Солженицын, Довлатов, Бродский, Лосев, Саша Соколов… Но список давно пора значимо освежить, значительно расширить – и тогда к незнакомым именам потянется русский читатель.

 

Стихи бормочу от радости,

Бессмысленные стихи:

Рябина-Радуга-Радонеж,

Прощаются все грехи.

Ю. Иваск, Болдино

 

«Играющий человек»

 

Сын крупного эстонского промышленника, Юрий Иваск родился в 1907 году в Москве. Девичья фамилия его матери – Живаго. Мать принадлежала к родовитой, богатой купеческой семье Живаго, и, естественно, реальный поэт Юрий Живаго периодически обращал внимание на эту перекличку имени-фамилии с главным героем романа Бориса Пастернака.

Семья была с русско-эстонско-немецкими корнями, при этом Иваск в своем «Последнем слове», опубликованном в отрывках посмертно, 2 марта 1986 года писал: «Я навсегда остался без русского пространства под ногами, но моей почвой стал русский язык, и моя душа сделана из русского языка, русской культуры и русского православия».

Любопытно сравнить с высказываниями трёх выдающихся эмигрантов первой, второй и третьей волн: Владимира Набокова («Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце – по-русски, и моё ухо – по-французски...»), Игоря Чиннова («Я жил девять лет во Франции – и французом не стал. Около семи лет – в Германии. А немцем тоже не стал. Теперь у меня американское гражданство. Но я русский эмигрант») и Иосифа Бродского («Я русский поэт, английский эссеист и американский гражданин»).

В 1920 году семья Иваска возвращается на свою, говоря современным языком, историческую родину. Причина возвращения семей оптантов, то есть тех, кто реэмигрирует, понятна: приход в России большевиков к власти и развязанный ими «красный террор». Это была гигантская волна исхода из России, бегство от власти Советов в Америку, в европейские и азиатские страны миллионов людей. Среди оптантов, возвратившихся в Эстонию, оказался ещё один замечательный поэт – Борис Нарциссов, в дальнейшем попавший, как «перемещённое лицо», после войны в Германию, и в начале 1950-х эмигрировавший в Австралию.

После окончания Гражданской войны выехать из ленинской России было уже не просто, и в этом плане сталинский СССР оказался верным её приемником. Лишь после заключения Тартуского мира в феврале 1920 года, по которому было договорено о возвращении эстонских и русских граждан на историческую родину, у 40 тысяч, примерно, оптантов появилась возможность вернуться в Эстонию.

Юрий выехал с родителями из Москвы 13-летним подростком, мечтая возвратиться когда-нибудь в любимый им город. Это чувство, как бы пафосно ни звучало, он пронёс с собой через всю жизнь. Как Иваск писал в воспоминаниях, уже живя в США: «В сентябре уезжаем в неизвестную Эстонию: мы оптанты, как тогда говорили (оптировали эстонское гражданство). Красные скотские вагоны с нарами, посредине топится буржуйка. Два дня прождали, и вот поздно вечером поезд двинулся <…> мы вернёмся, когда кончатся "плохие времена"».^[1]

                    

   Вождь

         трезв         бодр

         щедр         добр

                  вождь

трезв          –          чистый ключ

бодр           –          белый день

щедр          –          ясный луч

добр           –          дуба сень

                  вождь

         трезв         бодр

         щедр         добр

                  вождь.

Ю. Иваск. Северный берег.

 

Иваск возвращается на родину отца, но эстонцем не становится – эстонский язык то ли ему не даётся, то ли улучшать его он не собирается. В Эстонии до 1934 года дети от смешанных браков, хотя по отцу и являющиеся эстонцами, могли учиться в русских учебных заведениях. Юрий поступает (не примите за тавтологию, поскольку семья поселилась в городе Юрьев, в дальнейшем переименованный в Тарту, где отец приобрел недвижимость) в Юрьевскую русскую частную гимназию, а по её окончании (1926) – на юридический факультет Тартуского университета, который заканчивает в 1932 году. С 1929 года Иваск начал публиковать стихи и литературно-критические статьи (иногда под псевдонимами Б. Афанасьевский, Г. Исеако, А.Б.).

Из Эстонии можно было выезжать без труда и путешествовать по Европе. Огромную роль в жизни Иваска сыграл Париж, где он познакомился, а в дальнейшем переписывался, с Зинаидой Гиппиус, Дмитрием Мережковским, Георгием Ивановым, Георгием Адамовичем, Борисом Зайцевым, Алексеем Ремизовым, Ириной Одоевцевой, Мариной Цветаевой. В тот же период Иваск публикуется в журналах и альманахах «Путь», «Числа», «Современные записки». Первый поэтический сборник «Северный берег» выходит в Варшаве в 1938 году.

В Париже Иваск становится вхож в избранный круг эмигрантов первой волны: «… я получил докторскую степень Гарвардского университета. Приятно было, лестно, но принадлежность к дому Адамовича была несравненно более приятной, лестной. Я уже знал, Г. В. включал в свой дом далеко не всех петербуржцев – исключал бывшего редактора "Аполлона" С.К. Маковского, который, в свою очередь, имел свой парижско-петербургский дом. Что же, чем больше таких домов, тем лучше. Всех их не перечислить: мережковский, ремизовский, бердяевский, новоградский (Г.П. Федотова и матери Марии), свято-сергиевский (Духовной академии), монпарнасский, бунинский... У меня хранятся 195 писем Г. В…"»^[2].

В статье, написанной к столетию поэта, Дмитрий Бобышев, которого Иваск считал своим преемником в литературном направлении «необарокко», сообщает следующее: «…Его первые книги стихов были тепло встречены такими маститыми критиками Зарубежья, как П. Бицилли и Г. Адамович. Интересно, что Адамович точно угадал и выделил удивительное произведение Иваска, счастливо сочинённое, даже как бы готовым услышанное им в просодии русского языка:

 

Пели – пели – пели,

Пили – пили – пили,

Поле – поле – поле,

Пули – пули– пули,

Пали – пали – пали.

 

В те же годы произошла его встреча, переросшая в доброе знакомство и обмен письмами, с Мариной Цветаевой, чью гениальную одарённость Иваск оценил в полной мере. О степени её доверия к Иваску говорит тот факт, что, прежде чем возвратиться в СССР, Цветаева пожелала передать ему на хранение свой архив. Проницательный Иваск эту почётную просьбу отклонил, поскольку дело шло к войне, и Эстония, как он и предвидел, вскоре оказалась под советской оккупацией. Он предложил взамен хранить архив в более надёжном месте – Базельском университете в Швейцарии»^[3].

«Стихолюб и архивист», как Иваска называла Марина Цветаева, почти двадцать лет прожил в Эстонии и все эти годы мечтал вернуться в Россию. Историк Николай Андреев, преподававший в 1950-х на славянском отделении Кембриджского университета и знавший Иваска в 1930-е, характеризует его, как человека, исповедовавшего просоветские убеждения, но плохо осведомлённого о советских делах. По словам двоюродной сестры поэта Елены Кульпа-Иваск, Юрий Иваск постоянно хотел вернуться в Россию. До войны его останавливало то обстоятельство, что он был единственным сыном у родителей.

При этом, стремление вернуться в Россию толкало Иваска на необдуманные поступки. Один из случаев связан с подростковым увлечением Некрасовым. Иваск выпустил от имени некоего студента воззвание, как вспоминает Андреев, с призывом: «"…гимназисты, будьте монархисты, только монархия спасёт Россию!" На счастье юного пропагандиста российской монархии, листовку вовремя обнаружили эстонские родственники…»^[4].

О второй истории можно найти в статье С.Г. Исакова «Юрий Павлович Иваск»^[5]. В ней сообщается об участии Иваска в нелегальном кружке по изучению СССР и последовавших за этим репрессиях. По словам Е. Иваск-Кульпа, это был сугубо научный кружок, и она сама была его членом. Иваска интересовала советская Россия, и он хотел знать о ней как можно больше. В сознании Иваска его отъезд из родной Москвы в чужую Эстонию, где он получил гражданство, был ссылкой, поскольку его родители уехали не добровольно, а из-за революции и гражданской войны: «Наша семья никогда бы не покинула Россию, если бы не голод, холод и террор», – пишет Иваск в воспоминаниях.

В начале 1930-х годов Иваск начал работать в Печорах в податной инспекции. С репутацией неблагонадёжного, он проживает в городе, пограничном с Россией. В Печорском районе, население которого наполовину составляли русские и который называли русским анклавом, местная власть панически боялась просоветской агитации.

После заключения в сентябре 1939 года «Пакта о взаимопомощи» между СССР и Германией, 6 августа 1940 года Эстония была включена в состав СССР, а 7 июля 1941 года – оккупирована нацистской Германией. Что в течение этого года делал Иваск, где он работал и на кого, я не смог найти ни в одном из доступных мне для исследования материалов.

Зато известно, что Иваск активно сотрудничал с газетой «Северное слово», издававшейся на русском языке немецкими оккупационными властями. Основной работой Иваска в те годы была служба в эстонской полиции в чине вахмистра^[6]. А во время всеобщей мобилизации в Эстонский легион, который находился в составе германской армии, в 1943-1944 годах Иваск был мобилизован, но из-за болезни лёгких не попал на фронт. Николай Андреев, хорошо знавший Иваска, характеризует его как пацифиста: «Иваск был мобилизован в эстонское СС. Я чуть не умер, потому что не мог представить себе Юрия Павловича в СС – слабосильный, подлинный интеллигент, просоветски настроенный. Он никогда не умел стрелять и так и не научился. Но делать было нечего, он попал в части, стоявшие в Померании, там угодил в английский плен, а потом его, конечно, выпустили»^[7].

Совершенно понятно, что с такой биографией возвратиться в Россию можно было только под расстрел, причём немедленный, «на месте». Перед наступлением советской армии, Иваск в 1944 году отходит вместе с немецкими войсками в Германию, а уже после окончания войны, в 1946-1949 годах изучает философию и славистику в Гамбургском университете.

 

А у: Задумаюсь, взмахну руками

Ау: На рифмах вдруг заговорю

Земля ли путается с небесами.

Небесное с земным? Я рай дарю

Творцу и твари. Я мосту вбиваю

Воздушному: игрушечные сваи.

Резвимся, распевая: тру-ля-ля!

Ю. Иваск. Играющий человек^[8]

 

Удивительно то, что с такой непростой биографией, особо опасной для его жизни в первой её половине, друг Иваска, поэт-эмигрант Игорь Чиннов, определявший себя, как поэта, «гражданином Адска», Иваска называет «райским гражданином»^[9]. К этому мы ниже вернёмся, но ещё несколько слов по поводу послевоенной биографии.

В 1949 году Иваск переезжает в США. В 1955 г. получает американское гражданство. В 1954-м в Гарвардском университете за работу «Вяземский как литературный критик» ему была присуждена учёная степень доктора славянской филологии, после чего он преподаёт в Канзасском, Вашингтонском, Вандербильтском университетах, а в 1969 году получает звание профессора и кафедру русской литературы в Массачусетском университете (Амхёрст). В 1977 году выходит в отставку.

Юрий Петрович Иваск умер 13 февраля 1986 г. в Амхёрсте.

 

«Райский гражданин» в эстетике необарокко

 

Строй накануне смерти и бессмертья,

И не откладывая, а сейчас.

Таинственная, утренняя, третья

Земля уже рождается для нас.

 

Сравнительно небольшой формат журнального эссе позволяет сосредоточиться лишь на некоторых аспектах поэтологии Юрия Иваска, а именно на философско-идеологической составляющей, на мировоззрении, отражённом в большинстве его произведений, и на эстетике его стихотворений, обозначенной автором, как «необарокко».

В magnum opus Иваска, автобиографической поэме «Играющий человек», созвучной классической работе известного голландского культуролога Йохана Хёзинги «Homo Ludens» (Хаарлем, 1938), уже одним названием Иваск даёт представление о своей мировоззренческой оптике. В её основе – два определяющих знака: «игра» и «рай».

«Чего хочет жизнь? Рая. Что такое рай? Игра… Наша земная жизнь и есть уже рай, только ущерблённый и загрязнённый посторонними примесями. Наша задача – выцедить из жизни содержащийся в ней рай и закрепить его в чистом виде. Жизнь – сплошное добро. Зло – как дырки в сыре не что-то противоположное жизни, а только её усечённость, пустоты, зияния в ней»,^[10] – писал в своём эссе «Игра» Карл Гершельман (1899-1951), поэт и художник, с которым Иваск тесно общался в Ревеле и Германии, где побывал ещё во время своей первой поездки в Западную Европу.

В самом знаменитом своём трактате «Homo Ludens» («Человек играющий»), Хёзинга следует концепции, идущей от Ф. Шиллера, выводя культуру и историю из «теории игры», в которой игра рассматривается, как способ наиболее естественно раскрыть человеческую природу. А уж что более раскрывает её, как не поэтическое вдохновение, по сути – наиболее рафинированная и по-детски откровенная игра. Эта тяга к игре, к иррациональному теплу мира, к утробности, к утверждающей себя инфантильности, свойственная Георгию Иванову и типичная для В.В. Розанова, получила специфическое выражение в поэзии Юрия Иваска.

 

Трагикомедия в раю: из энных

Возможностей, которая милей

Для игроков, уже давно нетленных?

Кем буду: Дэнди или Лорелей?

Зелёной розой, золотистой кошкой?

Хотя бы и лазоревой картошкой...

Играй, расти, мяукай! Или: вей!

Сдаётся, зря болтаю я: ей-ей!

 

Собственно, для рода человеческого всё началось с игры. По-детски наивные, Адам и Ева скучали в Раю, начали играть, но так беззаботно заигрались, что стали взрослыми. Грехопадение – это выход из детства, выход из игры и бесшабашности к «древу познания». Одна из тем «Игры в бисер» у Германа Гессе. Вообще, младенчество, детство, связанные с игрой, которая служит для детей средой обитания, с переходом на взрослых, которых игры Универсума занимают на всю жизнь, есть одна из основообразующих тем философии. Так, Гераклит, говоря об игре богов, сравнивал космос с шашечной партией, которую разыгрывает младенец, ничего не смыслящий в шашках (уже в Средневековье возникает апокрифический образ Бога и Дьявола, играющих в кости, у Лейбница – в шахматы). Платон в «Законах» говорил, что сам человек – «это какая-то выдуманная игрушка богов, и по существу это стало лучшим его назначением. <…> Надо жить, играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы <…> играя, снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы; ведь люди в большей своей части куклы и лишь немного причастны истине». И. Кант в «Критике способности суждения» (1790) приносящую удовольствие «свободную игру ощущений» подразделяет на азартную игру, игру звуков и игру мыслей.

Игровой принцип распространяется на все сферы жизни, от философии до религиозных культов. Игру можно определить, как основополагающий метод человеческой деятельности, и одна из гипотез говорит о происхождении поэзии из архаических словесных игр. Именно поэзия сохранила древнейшую ритуальную функцию – связь с миром сакрального. Здесь нельзя не упомянуть монографию «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (1965)» М. Бахтина, в которой исследуется роль карнавализации в динамике культуры и развитии жанра европейского романа. Хёйзинга в Homo Ludens пишет: «Настроение игры есть отрешённость и восторг – священный или просто праздничный, смотря по тому, является ли игра сакральным действием или забавой. Само действие сопровождается чувствами подъема и напряжения и несёт с собой радость и разрядку»^[11].

Слова едва ли и едва ли звуки,

Но обходиться не могу без слов.

Широко аркой простираю руки:

Без имени, Иваск ли, Иванов,

Я, немо-медля выдыхаю душу,

Моря, озёра, реки, небо, сушу,

И вею в ветер, образуя дух.

 

Отталкиваясь от сказанного выше, можно найти немало общего между тем, что и как видит-выдыхает Иваск, и тезаурусом обэриутов, в большей степени А. Введенского и Н. Заболоцкого, нежели Хармса (эпатаж, эксцентричность не стали сильными качествами Иваска), которым игра была свойственна, как ценный жизненный принцип. По воспоминаниям обэриута И. Бахтерева, «игра в жизни, на сцене, в литературе становилась универсальным принципом мироотношения, Игровая фантазия обэриутов свободно оперирует любыми объектами, процессами, свойствами»^[12].

В приложении к Иваску, я бы к сказанному добавил «мироздание» – «принципом мироздания», поскольку через игру человек приобщается к космическим формулам, становится ближе к богу, причём именно тем «играющим человеком», который в игре находит язык, общий с божественным.

В плане эстетическом, творчество Иваска можно отнести к маньеризму. Вот его собственная характеристика в аналитической работе на эту тему: «Это игривость, резвость, бравада, акробатика, поза, экивок, иногда извращенность, декадентство. При этом, как это ни покажется странным, маньеризм не исключает искренности, порывов, верований. Ещё – искусственность, двусмысленность, формализм – обнажение приёмов, экспериментализм – и далеко не всегда поверхностный. Характерные черты маньеризма в зодчестве, живописи – асимметрия, диспропорция, причудливость. То же самое в литературе, но с добавлением некоторых специфических приёмов, например, кончетто – парадоксальных сравнений, метафор»^[13].

Ю. Иваск различает несколько типов маньеристов, из которых ему, скорее всего, внутренне близки блаженный (юродивый) и испытатель-экспериментатор (акробат). Не случайно на эту тему написаны два стихотворения в сборнике Ю. Иваска «Золушка». И юродивый, и акробат здесь искренние, наивно-трагические персонажи, которые в своём служении людям поднимаются до ангельской самоотверженности:

 

...Посиневшие губы искусаны,

Где вы, ангелы русые-русские?

За горами, морями-могилами

Безымянными – милыми, милыми.

Юродивый

 

...Я вижу в небе прореху –

Синит акробата синька,

Просунул о руку эхо,

Осанна уже осанка.

Канат образует угол,

А истина мира – сфера,

И с ангелами он ангел,

Уже поэзия мера.

Акробат ^[14]

 

Интересно, что в серии статей Иваска «Похвала российской поэзии», ставшей бесспорным украшением русского литературоведения ХХ века, дихотомия в паре «игра – рай» нарративно присутствует в логике рассуждений автора. Дихотомия, при которой происходит последовательное деление целого на две части, более связанные внутри, чем между собой. Как в случае с понятием «человек», которое можно разделить на два взаимодополняющих класса: мужчины и женщины, при этом понятия «мужчина» и «женщина» являются дополнительными друг другу.

Филолог, литературовед Александр Марков в диалектическом ракурсе рассматривает валентную пару «игра – рай», выводя из неё главное не только в поэме Иваска, но и во всём, пожалуй, его творчестве: «Основной смысл поэмы – человечество не в раю только потому, что говорит сбивчиво: ясное созерцание, как принятие правил игры, позволяет совершить такой поступок, который сразу переносит человека в рай. Человечество тогда обладает теми же свойствами, что поэт, по Цветаевой ("Поэт о критике") – это утысячерённый человек, глубоко индивидуальный, и если ад банален, то такой индивидуально пережитый коллективом поступок и введёт человечество в рай, позволит обыграть дьявола»^[15].

Судя по произведениям Иваска, рай пуст – это пустырь, отведенный Богом для того, чтобы человек возводил на нём Новый Иерусалим непреходящих радостей. Он ждёт, когда «играющий человек» наполнит его своими текстами, своей речью. И в этом месте нельзя не сказать о влиянии на Иваска взглядов философа, публициста Георгия Федотова. В статье «Рождение свободы» Федотов писал о том, что либо мы остаёмся на «естественно-научной» платформе, когда всё сущее ничтожно и обречено без следа исчезнуть в космической пыли; либо «… мы должны перевернуть все масштабы оценок и исходить не из количеств, а из качеств. Тогда человек, его дух и его культура становятся венцом и целью мироздания. Все бесчисленные галаксии существуют для того, чтобы произвести это чудо – свободное и разумное телесное существо, предназначенное к царственному господству над Вселенной…»^[16].

Я никак не специалист по наследию Георгия Федотова и не могу сказать, есть ли ответы у религиозного философа на эти вопросы, но то, что для Иваска они стали своеобразным импульсом для творческих игр – в этом можно не сомневаться. Об этом предстоянии всех поколений пред Творцом-Вседержителем Ю. Иваск писал в своей статье «Эсхатология и культура. Памяти Георгия Петровича Федотова (1886-1951)». В ней цитируется основная мысль Федотова: «Вот максима личной жизни: живи так, как если бы ты должен был умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен... Работай так, как будто бы история никогда не кончится, и в то же время так, как если бы она кончилась сегодня… Ничто подлинное в этом мире не пропадает. Культура воскреснет, подобно истлевшему телу, во славе. Тогда все наши фрагментарные достижения и приблизительные истины, все несовершенные удачи найдут место, сложившись, как камни, в стены Вечного Града»^[17].

Анализируя эти высказывания, Ю. Иваск отмечает в сноске к поэме «Играющий человек»: «Может быть, эта гипотеза Г.П. Федотова – вариант учения <…> об апокатастасисе, о восстановлении и всеобщем спасении в Царстве Божием. Уповаю: есть земля на небе, в вечности». Это и есть тот рай «играющего человека»: «Ад невечен. Вечен рай» – эти слова Иваск берёт эпиграфом ко 2-й части своей поэмы.

Всё, что было прекрасно в жизни, найдёт себе место в раю. Необходимо лишь не заиграться, найти такие точные слова, которые приведут в игре, переходя от одного её уровня к другому, в Вечный Град. Лучший выбор письма и оптимально верная идеологема в этом смысле – необарокко.

 

Полной грудью – до печёнки, до селезёнки даже

Я вдыхаю медленный, намеренный вечный покой

Рай голубизны-немизны, дыма, дали,

Запах опёночный, древний, родной, гнилой.

Смрад едкий, прочищающий ноздри Духу –

Долгунца Псковщины – мочимого, мучимого льна.

Полной грудью и на последях из э!-ха, а!-ха

Вечный покой, вечную память осени-просени – на!

Ю. Иваск, из сборника «Золушка»

 

Представляю, что необарокко – это и есть западный постмодернизм, только в русском прочтении. Если модернизм, в отличие от авангарда, не отрицает, а развивает, центонно решая ряд эстетических задач и разбираясь с предыдущей мировой литературой, как с унавоженной почвой, на которой цвести модернистским цветам, то в постмодернизме, ориентированном на исторические прототипы, главенствует эклектика. Возникает она в немалой степени от послевоенного ощущения разорванности времён, потери фокуса.  Академик Д.С. Лихачев говорит о том, что барокко является вторичным стилем, возникающим как результат распада стиля первичного, самостоятельного. Так, барокко XVI-XVII вв. появилось тогда, когда в ренессансном стиле начались «формализация, усложнение, распад, с некоторым отрывом от содержания, с углублением декоративности».^[18]

С этой точки зрения, необарокко в поэзии русского зарубежья 1960-80-х годов – это запоздавший (очевидно, по политическим причинам) закат культуры Серебряного века, наследниками которой русские поэты-эмигранты, будучи лично знакомы со многими представителями Серебряного века, себя ощущали. Установка на литературную традицию была крайне важна. Иваск считал, что в истории русской литературы было всего три великих поэта: «Татарин Державин, мулат Пушкин и еврей Мандельштам. Но все, конечно, прежде всего русские... Восхищаясь Цветаевой, я снова вернулся к моему детскому обожанию Державина. Оба они гремели, а Гаврила Романыч даже рычал. Их барокко вдохновляло. Их язык – отчасти архаичный, но смешанный с просторечием, как-то повлиял на мои собственные вирши…»^[19].

Мы уже говорили о том, что ещё одним ярким представителем русского необарокко в эмиграции был близкий друг Иваска, поэт Игорь Чиннов^[20]. Можно добавить к ним имена русских поэтов, но прежде всего, напрашивается из их круга общения поэт-эмигрант Николай Моршен (Марченко). У Чиннова – приверженца «адской эстетики», наиболее заметны пышные метафоры и поэтика контрапункта. В поэзии же Иваска, апологета жизни и эволюционного процесса, впечатляют барочные контрасты и идея игры; для Моршена характерны визуальные игры (двустихи, триптихи, перевёртыши, графические стихи) и рассуждения на тему науки. Но выступают они в разной барочной традиции: Чиннов ориентирован больше на западноевропейское барокко, с рассуждениями о бренности земных благ, а Моршен и Иваск – на жизнеутверждающее, «ренессансное» русское барокко.

Здесь любопытно сравнение трёх этих поэтов-эмигрантов с русскими современными поэтами Иваном Ждановым (также черты западноевропейского барокко) и Александром Еременко, Алексеем Парщиковым, унаследовавшими более игровое барокко русское.

Конечно, это разделение примечательно не только для русской литературы ХХ века. Оно имеет свой аналог в поэзии XVIII века, в виде двух ключевых фигур того времени – Ломоносова и Державина, которых резко отличало отношение к жизни и смерти, взгляд на проблему человеческой бренности. Недаром в поэзии Ломоносова радость и веселье торжествуют, а смерть страшна только для врагов. Державин же помнит, что смерть и счастье, ничтожество и величие, – два состояния одного и того же: «сегодня Бог, а завтра – прах»».

Образ Державина стал ключевым для поэзии Ю. Иваска, который считал себя наследником его творчества через Цветаеву и Мандельштама, передавая эту традицию Д. Бобышеву. Задачи в области стиха, поставленные перед собой Иваском и Чинновым, были близки задачам поэзии XVIII века. Они активно работали с современной им разговорной, научной, философской и прочей лексикой, сопрягая её с архаизмами, добиваясь шокирующих лексических контрастов.

Творческий путь Иваска можно разделить на два больших этапа: ранний, классический, и поздний, необарочный. В свою очередь, поздний период распадается ещё на два периода: мягкое барокко 1960-х годов («Хвала», 1968; «Золушка», 1970) и жёсткое, ярко выраженное барокко 1970-80-х годов («Играющий человек», 1972; сборники «Завоевание Мексики», 1984; «Я – мещанин», 1986).

Классические, сдержанные эмоционально и более-менее строгие по форме стихотворения Иваска можно соотнести с известной «парижской нотой», что понятно: знакомство с Г. Адамовичем и его поэтическим кругом не могло пройти даром («Обо мне сочувственно писал Адамович, хотя стихов моих едва ли любил», – вспоминал Иваск)^[21]. Перебравшись в Америку, Иваск отходит от эстетики «парижской ноты», всё больше погружаясь в стиль необарокко, и тем самым приобретя собственный, ни с кем не сравнимый голос.

 

… Таврида вин. Украина: пшеница.

Земля и небо равномерны тут.

В раю равнина та же колосится

И те же виноградники растут.

Ей, в Иерусалиме кулебяка

Расейская, и ты уже не бяка...

Скажите: отчего часы не бьют?

 

«Иваск решительно использовал в своей поэзии мифотворческие возможности языка в духе Хлебникова, создав синтез Востока и Запада, сложного и примитивного, русской народной песни и Баха, – уточняется в биографическом очерке Т. Н. Красавченко. – В языке его поэзии архаизмы, церковно-славянизмы сочетаются с выходящими за пределы нормы народными выражениями, коллоквиализмами, диалектизмами, неологизмами, традицией, восходящей к Державину и достигшей высшего предела в ХХ в. у Цветаевой»^[22].

И всё это в совокупности – восхождение в Рай посредством слова, игры слов. Жизнь, в которой слова и есть воздух, а вне слов и жизни нет. Поэтому, пока существуют записанные строки, пока строки эти заполняют эфир, замещая кислород, поэт жив и после физической смерти, обустраивая свой частный поэтический Рай. Этот Рай состоит из таких же райских мест других поэтов – тех, кто были там до, и тех, кто придёт позже.

Мне близка оценка поэзии Иваска историком-медиевистом, литературоведом Петром Бицилли. Его высказыванием по поводу одной строчки, я и хочу завершить это эссе: «…внимательное отношение к звуковой оболочке слова нередко обуславливает у Иваска несомненные удачи – например, пользование приёмом аллитерации в последней строфе стихотворения "В сумерках локон...", где все слова начинаются с "с", и где создающееся таким образом впечатление свиста зимней метели подкрепляет впечатление, возникающее из смыслового сочетания слов ("Скоро в силе и славе / Синие сияя снега / Север свобода саван / Смерти суровый сон"), и где всё это вполне гармонирует с намеренным нарушением привычного синтаксиса (это подчёркнуто и отсутствием знаков препинания), что тоже всецело мотивировано: речь идёт о последнем свершении, о переходе в другой, загробный, план бытия, где уже нет законов логики»^[23].