Одна из самых острых проблем современного поэта – недооценённость. Страшно это явление ещё тем, что редкий автор не сомневается в собственных строках, и такая совокупность факторов рано или поздно провоцирует внутренние конфликты. Тем не менее, Андрей Ширяев, исходя из рассказов его друзей, о собственной поэтической малоизвестности не говорил, и старался обходить литературные тусовки стороной. До 2013 года, когда поэт написал в фейсбуке о своем решении добровольно уйти из жизни, он был хорошо известен в кругах, преимущественно, бардовских. После его смерти, когда интернет запестрел некрологами, литературный мир очнулся. Писатель Павел Басинский подтвердил это в своей колонке в «Литературной газете»: «О Ширяеве литературная публика не знала НИЧЕГО. И я не знал. Но теперь, найдя его стихи в его блоге, могу свидетельствовать: Ширяев в самом деле был замечательным поэтом».
В своих «Записках о Эквадоре», – далёкой южной стране, куда Андрей Ширяев уехал из России в начале 2000-х годов, – он предстаёт перед нами человеком с самыми обычными проблемами и заботами. И сожалеет он тоже о самых простых вещах: «Об исконно русском: гречки здесь нет. И сигарет «Золотая Ява» – тоже нет. Курю какую-то местную дрянь с названием «Бельмонт», ем на гарнир авокадо. Звучит экзотически, вкус – мыло мылом. Да и вид…». Однако, почти каждое своё наблюдение автор облекает в литературную, чаще всего, именно поэтическую, ассоциативную оболочку: «По телевизору слово «Эквадор» звучит гордо. Горже, чем «человек» Горького. Вот так: «Экуа-ДОРРР!» – громко, пафосно и с раскатистым на конце». Есть и сравнения более прозаического плана, – из тех примет, которые россиянам хорошо знакомы: «А средний эквадорец обычно похож на артиста Игоря Квашу – с небольшими отклонениями в ту или иную сторону». Где-то мягкий, где-то любознательно-доверительный, а где-то почти по-детски восторженный тон записок, в которых даже критическая мысль довольно миролюбива, иронична – говорит нам о самом человеке очень многое. При том, что мы, те, кто не был знаком с Андреем Ширяевым в реальной жизни, естественно, можем и ошибаться, воссоздавая для себя его образ. Но запись в интернет-дневнике его друга, писателя Леонида Каганова, вполне подтверждает эти ощущения: «Ширяев всегда выделялся и был уникален во всех своих проявлениях. Огромного роста, массивный, наполовину кореец, он вырос в Казахстане, учился в Литинституте, работал сисадмином – стоял у истоков Рунета, был литературным редактором в журналах (именно он публиковал мои первые рассказы), занимался бизнесом... И при этом оставался во многом непонятным даже для друзей. Поначалу Ширяев стал знаменит даже не как поэт и писатель, а в среде авторской песни. В девяностых его имя было очень хорошо известно, он был лауреатом лесных фестивалей. Но и песни у него были тоже совершенно необычные для жанра – очень сложные, очень метафоричные, написанные утончённым красивым слогом и исполненные так, что никто другой исполнить их просто не мог. Ширяев даже гитару настраивал каким-то своим особым способом, чтобы она приобретала такую же гулкость, как и его голос».
Примерно то же самое мы читаем в предисловии к последней книге Андрея Ширяева «Латинский камертон», собранной при жизни, изданной уже после его смерти, в петербургском издательстве «Амфора»: «Представьте себе человека огромного роста – массивного, заметного в любой толпе. С чёрной бородой и пронзительными глазами. Очень весёлого. Очень живого, общительного. Ценящего жизнь, друзей и путешествия. Гостеприимного, щедрого, удивительно доброго. Этим человеком был Андрей Ширяев».
Я не случайно упомянула книгу «Латинский камертон». Именно она, по моему мнению, требует более пристального внимания, как я-высказывание, как энергетически сильный месседж. Если сравнивать поэзию c природным явлением, то я бы сказала, что лирика Андрея Ширяева похожа на море. Приливы и отливы, штормы и бриз. Эмоциональный накал то стихает, обнажая отмели, делая тексты почти аскетичными, то поднимает их до необычайной лирической высоты. Так, в первом стихотворении, открывающем книгу, мы видим лаконичную, чарующую картину «многого в малом»:
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё. <…>
Но уже в следующем стихотворении мы чувствуем, как растёт напряжение:
Сжигая на сонных ладонях лимон и мирт,
почувствую, как под пальцами хрустнет ветка.
Подумаю, как это странно – явиться в мир
на острой слепящей грани воды и ветра. <…>
И когда начинается буря, мы с удивлением понимаем, что в этой поэтической вселенной человек оказывается ей равносилен:
<…> Утыканная клетками доска,
где каждый – бог, и каждый ход – эпоха.
Играем с бурей в классики. Пока
выходит относительно неплохо.
Каждый из текстов Андрея Ширяева, независимо от объёма, практически всегда состоит из густого переплетения образов. А закольцованные смыслы многих стихотворений, внутренняя их текучая музыка, отсылают нас к бардовской песне, – более вольному жанру:
По уменью дарить, натюрморт превращая в портрет,
я узнаю тебя за смешением пятен и линий
и коротким полётом пера подниму из тенет,
из корней на измятой воде погибающих лилий;
унесу, укачаю, как птицу на сгибе руки
и в огонь окуну, искупая чужую ошибку,
и огнём упаду в золотые от счастья зрачки,
в эту темень – и вскрикну, рисуя на темени скрипку <…>
Довольно часто музыка обозначается, как самодостаточное явление, становясь полноценным объектом лирического бытия:
Мелодия. Усталая, немая.
Вчерашний дом, заброшенный этаж. <…>
При всей бурной и яркой жизни поэта, в его стихах мало что можно прочесть о житейских перипетиях. Так же нет и реакций на какие-либо внешние мировые события. Поэтическое пространство здесь – величина, относящаяся к внешней стороне без внимательного в нее вглядывания. Всё в этом пространстве подчинено речи, языку, не заостряя пристального внимания на декорациях, призванных лишь обозначить место и время существования человека, а также его состояние, в условном «здесь и сейчас». Зато – много космоса, много звёздной тьмы и нездешнего света, на который, как бабочки, слетаются смыслы:
Облако причаливает к горе.
К облаку причаливает самолёт.
Так ли уж важно в этой простой игре,
Кто и кого насколько переживёт?
Братское небо, влажная простыня.
Звёзды ложатся в пашню плечом к плечу.
Семя двудольное, космополита, меня
Пусть закопают в космос. Я так хочу.
Я думаю, что в основе поэтического творчества Андрея Ширяева лежит поиск своей собственной правды. Но не той, неоспоримой, надмирной истины, уже готовой – бери и пользуйся, – а той, которую можно обрести только через свой собственный разум и чувственный опыт. Этот путь был основой философии стоиков, античных мудрецов, которые полагали, что истина формируется в процессе осмысления интеллектом воспринимаемой действительности. И, судя по стихам, он был из тех, для кого смирение с существующим положением вещей в собственной действительности было равносильно потере внутренней свободы:
Свобода робко совершается извне,
но неизменно завершается внутри,
когда смирение, визжащее во мне,
крысиной стаей обживает пустыри.
Был ли его преждевременный уход актом, противоположным смирению? Несомненно, как бы это ни звучало для тех из нас, кому такой выбор кажется несопоставимым с божьими замыслами. Приведу выдержку из последнего сообщения Андрея Ширяева в фейсбуке, написанного 17 октября 2013 года: «Грядущее растительное существование – оно как-то совсем уж не по мне. Так что, действительно, пора. (улыбается) Заодно и проверю, что там, по другую сторону пепла. Может и увидимся». Подтверждают эту осознанность и его последние стихи:
Привычка доедать до последней крошки,
привычно доживать до последних титров.
Сценарий жизни старой подвальной кошки
достоин десяти уссурийских тигров.
Сценарий лжи. Леплю куличи из ила,
Тяну больное, путаясь в алфавите.
Честней, пока не поздно разлить чернила,
и кинуть грош Харону, и встать, и выйти;
и вновь – по темноте за бессонным стражем,
в окраинном кинозале, в луче экранном,
где мир, подобно мне, – короткометражен,
а я – всего лишь пепел над океаном.
«Поэзия – это не просто изречённая мысль. Это песнь кровоточащей раны или улыбающихся губ» – писал когда-то Д. Халиль Джебран, выдающийся арабский поэт и философ. С ним сложно не согласиться. Кто-то считает, что со смертью автора его стихи обретают завершённость. Поставлена последняя точка. В министерстве Небесных Дел всё завизировано: папка прошита, закрыта, отправлена во вселенский архив. Кто-то полагает, что точка в летописи жизни поэта – понятие условное. Ведь ещё не один рецензент даст свою оценку его творчеству, не один журнал опубликует его подборку стихов, не один читатель откроет для себя этот большой поэтический мир. Я же полагаю, что продолжаться в строках – это, в сущности, и есть бессмертие.