Евгений Терновский. MCMLXXIV. (1974). Стихотворения. – Франкфурт-на-Майне: «Литературный европеец», 2021. 184 с.
Новая книга Евгения Терновского, поэта, живущего в Париже, усиливает общее впечатление от его творчества тех, кто его знает. Для кого-то знакомство с этими стихами – неожиданное и радостное открытие: Терновский – поэт оригинальный, ни на кого не похожий, но ощущение того, что он совмещает в себе одновременно ожившее изваяние Серебряного века и очевидное явление современного стиха, настоящее.
Терновский упорно разрабатывает свою формулу поэзии, применяя стилистику поэтического языка начала двадцатого века, рассматривая сегодняшнюю жизнь со всех сторон бытия. В то же самое время, как было сказано, творчество автора оказывается предельно современным. Острота его стихотворной речи, постоянная новизна метафоры, живая игра со словом, блистательная техника – всё это напоминает об успешном экспериментаторстве, присущем русской поэзии, как в прошлые времена, так и в совсем недавние. В представлении внимательного читателя складывается образ вневременной поэтической культуры.
О чём бы ни писал Терновский, он проявляет умение видеть масштабные явления жизни, схватывая их сущность, сквозь мелкие детали. Вот, например, его стихотворение о Капелле Бранкаччи с её знаменитой иконой Мadonna del Popolo:
…Но вот едва переступил порог, как загорается свеча, и – тебя с улыбкою встречает Бог, апостол Пётр привечает. И луч, светясь на позолоте алтаря, как мастер, терпелив и ловок. Он в нишах, освещая и творя, заканчивает подмалёвок! Был чистым цвет, каким бывает май тосканский, но прозрачней, слаще. Он изливал прохладную эмаль на скорбную Мадонну всех скорбящих. Тот цвет, что фрески пронизая на свету, нам освещал грядущее сквозь линзу. ...Когда покинул я капеллу ту, я понял, что из рая изгнан.
Вот этот образ поэтического видения, схвативший движение луча, «доработывающего» фреску, дорогого стоит. Терновский – ценитель искусства, ценитель творчества, ценит и человеческую жизнь творца. С грустью итожа свой и своих собратьев по словесному искусству опыт, замечает:
Если и есть берега, где века вам никогда не служили уликою вашей вины, где проста и легка жизнь привечала вас светлой улыбкою, то – укажите на карте тот край, где б не бросали в лицо вам – что проку? Ибо аэд – хоть молчи, хоть играй – он до рождения изгнан и проклят.
Тут важна ещё одна деталь. Чувство сопереживания собратьям, конечно, объединяет поэта с ними, но оно же очевидно основывается и на личном опыте, личном переживании, что делает стихи ещё более острыми и впечатляющими. Благодаря этому качеству стиха, книга автора воспринимается, как дневник его души, дневник событий.
Обратите внимание на то, как неожиданны и впечатляющи признаки его технической оснащённости, например, острые и свежие рифмы, выделенные курсивом:
Взгляни, дружок, не настала ночь еще, покинем вместе это урочище, туда, где за тучей синеет гора и небо Камбре и горит, и сгорает.
Терновский любит силлабическую рифму. Любит сложную составную. Не могу удержаться от того, чтобы не привести некоторые примеры, разбросанные по страницам книги щедрой рукой автора. Часто эти рифмы поддержаны внутренними рифмами и звуковыми сочетаниями: «не ясно ли – снежными яслями», «лишь горы, но чем – Змеем Горынычем», «златовласый сад – вассал», «не взыскуя – Иссык-куля», «живопись – живы псы», «от них – отлив»… Таких примеров множество. Ярко проявляет себя звук в стихах Терновского! Этот звук – природная основа музыкальности его поэзии. Игрой слов, музыкой слов и звуков Терновский играет с откровенным наслаждением, словно камешки во рту перебирает:
Мне слышались слова – Луара и Лаура, в которых л – любовь, и у, как ночью буря, согласных полнота и полногласных лава того, кто тщетно ждал Лауру (но не лавра).
О технической стороне творчества Терновского можно размышлять долго. Его метафоричность работает на живой отклик читателя, делает стихи более яркими. То же можно сказать о его системе рифмовки, о том, что многие его рифмы диктуют ритмический рисунок стиха, влияют на интонацию их прочтения. Богатый словарь поэта расширяет возможности русского стиха. Интересно, как своеобразно поэт воспринимает особенность знаковой поэзии 60-х годов прошлого века. Истоки этой поэзии он видит в широко понятой традиции русской поэзии, он понимает – сам натерпелся! – насколько сложно было творить в такие времена:
…Вы искали сверканье строки адамантовой у Цветаевой, Хлебникова и Ахматовой, пировали с Державиным, пили с Дельвигом, вспоминая Языкова – на веселье вам. Из Москвы в Ленинград – краснопенье броское Красовицкого. К нам – красноречье Бродского или Бобышева фаустовские литании, что в столицу тайком прилетали, и – разлетались листками, увы, с ошибками, напечатанные пишущими машинками, (ундервуд допотопный) или старательно переписанные – не для славы ради, но для иной страны, что звалась поэзией, что была реальнее и полезнее, чем кремлевские стены в колючей проволоке, где свой долгий век коротали олухи.
Броская оценка времени, похоже, так лаконично и ёмко отражает особенность этого периода в жизни страны, что и оспаривать право поэта судить время не имеет смысла. Ведь Терновский по-своему видит и состояние поэзии и общественной мысли в стихотворении «Киммерийская ночь» с подзаголовком «поэты пушкинской поры»:
Задолго до конца вы отошли, как тени, известность не узнав, но миновав суды, вы, Дельвиг, Тепляков, Языков и Катенин, не разделив с молвой ни славы, ни судьбы. …За вами по следам, как злобные дуэньи – бесславие и мрак, смятенье и надрыв, и мимо – и балы, и свадьбы, и дуэли... И не от пули смерть, но от глухой хандры. Что пенье? что молва? Ведь славы нет без риска, петлёю кончить жизнь не проще, чем тоской, изгнанья не узнать – но ночью киммерийской быть изгнанным навек из памяти людской! Остались лишь стихи, но и куда ни день их, не скрасили они лихие ваши дни. ...Задолго до конца вы отошли, как тени, но в утешенье вам – в его большой тени.
Вот так и возникают стихи, приведённые выше: «Ибо аэд – хоть молчи, хоть играй – он до рождения изгнан и проклят». Эта тема беспокоит поэта постоянно. Он словно бы ищет выхода, надеется, что однажды творческая судьба обретёт иное звучание, но каждый раз вынужден смириться с мыслью о неизбежной драме жизни поэта.
Там, где прохожий ввечеру скрывал лицо, где был завод текстильный, парк и озерцо, где зимней ночью, и морозной, и нагой, я пробирался, как скиталец иль изгой, где нет дорог, но есть метели и ветра, и всё отечество, как черная дыра. Ты не узнал бы этих мест. По ним прошлось иное время, то, которому пришлось и угрожать, и пресмыкаться, и крушить, оставив разве только ворона кружить, покуда ночью огненной росой сжигала прошлое судьба. И это всё, что не останется. И в памяти топя воспоминание о том, где нет тебя, ни лиходеев, от усилий чьих... (нет, не рифмуются свобода и отчи...) ни позабытых улиц или лиц. Не возвращайся в отчий дом, Улисс!
Биография поэта сливается с географией его жизненного пути. Он и рассказывает об этом, искренне, не скрывая свою печаль и боль:
Я улетал – и знал, что навсегда
я покидаю хмурые пенаты.
Была и неподвижна, и сера
страна.
И я глядел в иллюминатор.
Хотелось спать. Но, приоткрыв глаза,
терзался я, не находя покой никак,
и было прошлое печальней, чем слеза,
что замерзает на щеке покойника.Стихи о советском периоде полны сатирического азарта, остроумия и жёсткости. Терновский не отказывается от своих оценок того, что представляла эта жизнь. Он погружён в осмысление прожитого и проживаемого. При этом вкус и чувство меры не изменяют ему, он не скатывается до газетной риторики, не ослабляет образной метафорической нагруженности стихотворения, что вызывает абсолютное доверие читателя.
…Пусть пространство – пыль, даже время – пыль, сиюминутные жизни вечные, и земля, где след от моей стопы, что бывала юной и стала увечною – прошлое исчезло, не знаю, в краю то ли Серафима, то ли адской мерзости, не лелею память и не храню ни осколки жизни, ни окаменелости. Но я чту певцов, что прослыли лиш – ними, тех, кто до воли не дожил. ...от эс- эс- эс-р сохранились лишь арестант и праведник, поэт и художник.
Особенно привлекательно в творчестве этого поэта – его погружение в историческую реальность. Он свободно перемещается во времени и пространстве, сквозь призму его поэтического взгляда нам видятся события, отражённые в произведениях художников, скульпторов, литераторов, историков разных эпох:
«...его ноги кривы, как шея...нет, как душа!... ...поглядите сзади: как будто пятка с задом сошлась... ...от дыханья его асфоделии вянут и мрут... ...провести с ним ночь? Он гетере смраден, как труп!» «…он, потомок сапожника, мнит, что рожден в сапоге всемогущего Зевса!.. При нём наступил апогей тирании: казнить, истязать и карать, юных дев растлевать и злато империи красть...». …Император, пронзив перстом голубоватый воздух, сказал еле слышно: «...постой... Кто он, этот аэд, этот дерзкий смельчак, что достоин ни львов на арене и ни меча, но...» Развивая свиток, трясясь от страха, эдил произносит имя. И чувствует, что угодил Императору, ибо не первый год и не первый день, сей аэд – ненавистнейший из людей! Проходя перистилем, Император эдилу: «Смотри, сколько в граде прекрасных новых латрин. Этой ночью – избить его, ослепить, и в фекальных волнах сего молодца утопить»! Он снимает перстень с мизинца: «...вручи палачу. Я устал сегодня, поверь, еле ноги влачу. Отдохнем, а затем посмотрим, как сей Демодок, будет брошен, злосчастный, в зловонный поток!»
Сколько экспрессии в этой картине, каково напряжение стихотворной речи! Глубокое погружение в события такой давности. В комментарии автора сказано: «Имеется в виду Марк Аврелий Максимиан, по прозвищу Геркулий (Геркулес, 250-310), римский император, первый из варваров готского происхождения достигший трона римской империи. Отличался гигантской силой, огромным ростом (более 2-х метров) и легендарной жестокостью. Одержал значительные воинские победы; после восстания его сына Максенция кончил жизнь самоубийством в Массалии (Марсель). Молва приписывала ему изобретение казней, как, например, потопление провинившегося солдата в латринах, общественных туалетах в древнем Риме… Тысяча пятьсот лет спустя другой тиран в другой стране возродил эту варварскую затею (см. «Архипелаг Гулаг» А.И. Солженицына)».
Последняя фраза в комментарии свидетельствует об отношении поэта к фигуре нашей современной истории, а также о вечном противостоянии поэта и властителя. Демодок – персонаж гомеровской Одиссеи, слепой аэд. Цитировать Терновского можно бесконечно. Поражает диапазон писателя. Он автор нескольких романов, пишет, как свидетельствуют знатоки его творчества, на французском языке так же успешно, как и на русском. Это сулит несомненную радость новых открытий его франкоязычной аудитории. А Евгения Терновского можно поздравить с очередной творческой удачей!