Стихи Дмитрия Коломенского всегда окрашены особой, неповторимой просодикой. В них игра смыслов со всеми их контекстами и аллюзиями, ирония и самоирония автора приобретают порой едва ли не карнавальный характер. Но за всей этой мастерской, тонкой и временами плутовской игрой поэтических образов, как правило, скрываются вечные экзистенциальные темы. Поэтому, там, где автор поднимается над карнавалом, сбрасывает маски, строчки его звучат особенно пронзительно.
О. Г.
* * *
Здесь, на болоте, где каждый кулик поёт
Кочку ампира, где рыба молчит об лёд
Или гниёт об душную плоть июля,
Где совершает солнце унылый путь,
Стану и я когда-нибудь кем-нибудь –
Вымолчу ли, сгнию ли.
Стану, допустим, тенью среди теней,
Выйду ль на улицу и повлекусь по ней –
Как бы Эней, покидая пустую Трою.
Стану, к примеру, желтым косым лучом –
Тем, что сквозит так резко и ни о чем
В горло двора порою.
Стану, возможно, камнем, куском сырца –
Он ведь у нас божественная пыльца,
Точка отсчёта, плоть бытия, основа;
Пусть обо мне поёт записной кулик,
Пусть на меня ложится случайный блик –
Все тебе vita nova!
Кто пообжился здесь – уже потому
Не заслужил просто так отступить во тьму:
Мушкой в дыму, штришком, волоском в плюмаже
Должен остаться – каплей, волной, рекой,
В толще которой белой своей рукой
Корюшка машет, машет.
* * *
Праздник на нашей улице: в девять пришёл экскаватор
и перебил электрический кабель точным ударом ковша.
В доме у нас что-то щёлкнуло, крикнуло «мама!» –
и наступила прозрачная, хрупкая, словно хрусталь, тишина.
Остановились:
– машина стиральная (стоны соседки);
– в спальне компьютер (я говорил, дорогая,
что покупать надо было бесперебойник, а не «пилот»!);
– дрель у соседа над нами (сосед – я давно это понял –
есть приложенье к ней, примитивный аксессуар
для подключения дрели к ближайшей розетке).
Самая жизнь замерла,
словно споткнувшись внезапно и ощутив на секунду,
что под ногами бесплотность, зиянье, сплошное ничто.
Анна, садись у окна. Будем смотреть и смотреть,
как остывают стены, как тени в окнах напротив
вдруг исчезают, как финский сквозной ветерок
неистребимым потоком катится в щели
кладки кирпичной. Наш дом превращается в то,
чем он, по сути, всегда и являлся: в сумму
камня и влаги, дерева и песка, рыжих разводов ржи.
Анна, тёплые плечи твои, выходит, надёжнее и вернее
газа, горячей воды, переменного тока. Смотри:
эти мгновенья, когда мы становимся частью природы, так редки.
Скоро, оправившись от потрясенья, люди начнут выживать:
свечи зажгут, вынут из тёщиной комнаты запасной генератор,
переиграют меню, заменив жаркое салатом из огурцов.
Скоро иные и вовсе забудут, как выглядит свет электрический;
скажут: фигня это всё! Свет посылает Господь,
с белых престолов на нас, бестолковых, глядящий.
Скоро к застывшему монстру с задранным в небо ковшом
выбежит ангел-прораб, герой-змееборец
в жёлтой, как осень, каске, с кличем на гневных устах:
– Что, доигрался? Чурка безрукий!
* * *
В деревне Гадюкино дождь. Закипает земля.
При каждом заряде из уст вылетает «ой бляаа…».
Селяне мрачнеют, почувствовав там, за стеною,
Дыханье стихии, пока ещё мягкий нажим.
Но стены прочны – то есть мир до поры недвижим
И связан корнями с укладом и тягой земною.
Полощутся тёмные кроны за серым окном.
Чудак-агроном рассуждает о том, что геном
Гадюкинцев мало похож на геном человечий –
В нём что-то от рыбьего. Батюшка, кутаясь в плед,
Рассеянно слушает этот кощунственный бред,
Топорщит плавник и молчит. Приближается вечер.
В ночи председатель готовит к отплытию бот.
Жена загоняет детей и скотину на борт,
Приносит еды, запасает воды из колодца,
Бежит за бельем. Председатель стоит с фонарём
И шепчет в безвидное небо: «А мы не помрём».
Бот ловит волну и уходит. Жена остаётся.
«О Господи, – думает Голов, – течёт и течёт!
Сломалось там что или вкралась ошибка в расчёт?»
Но, слушая клёкот и рокот по жести, теряет
Суровую нить рассуждений и прячется в сон,
Где мама и кошка. Он бродит по сну, потрясён
Отсутствием чётких границ между детством и раем.
Сперва различаемый скрежет воды дождевой
К утру переходит в тяжёлый, неслышимый вой.
Скулит председатель, прилипнув от страха к настилу.
Уже не уверенный в том, что останется цел,
Он видит райцентр. На его лягушачьем лице
Вспухает надежда. И он говорит: «Подфартило».
Потом он сидит в райсовете меж устриц и жаб.
Потом создают комитеты, комиссии, штаб.
Горячую линию кто-то из них открывает.
Начальник всего шевелит отвратительным ртом.
В Москве выделяются средства. И только потом
Деревню смывает.
* * *
Человек просыпается утром, глядит в окно –
За окном темно. Там как будто висит сукно –
Беспросветная ткань. Человек говорит: «Мой Бог…»
Бог разводит крылами в ответ, говорит: «Ноябрь…»
Человек представляет себе шерстяной клубок
Из названий «Дудинка», «Тикси», «Воркута», «Килп-Явр».
Человек представляет себе норильчан, мурманчан,
Как они достают из чума огромный чан,
Наполняют его углём, смолой, золой,
Кипятят на холодном, полярных кровей, огне –
И тяжёлый мрак, подчиняясь их воле злой,
Расползается с северным ветром по всей стране.
Человек глядит в окно – за окном светлей.
Это Бог добавляет в смолу канцелярский клей,
Говорит: «Смелей!». Человек говорит: «Ну, что ж…» –
И находит тапочку тонкой босой пятой.
За порогом дивана к нему подбегает дрожь,
Обнимает за плечи и говорит: «Постой».
Человек говорит: «Уйди» – и идёт туда,
Где синеет газ и пока что бежит вода.
Человек готовит из них крутой кипяток,
Засыпает в него согревающий душу чай.
Светлый пар исчезает на север и на восток,
Достигая в конце концов норильчан, мурманчан.
Человек переходит с шёпота на тона.
В это время звонит подруга – она больна.
Человек говорит: «Всё будет…» – даёт отбой,
Ощущает себя пустышкой и мудаком,
Набирает номер, бормочет, мол, я с тобой –
И от этого просыпается целиком.
Человек глядит на часы, говорит: «Пора».
Бог глядит, что всё на мази, и идёт со двора.
Человек говорит куда-то во мглу: «Привет!».
Норильчане и мурманчане машут ему,
В их домах зажигается тёплый, уютный свет.
Человек салютует в ответ и идёт во тьму.
ТРИ ПОРОСЁНКА
1.
А.Б.
– Кажется, дождь начинается, – говорит Пятачок
И ныряет под зонт, как в маленький батискаф.
Первая капля приходит и произносит «чок!»,
Радуется, что успела, остальных обскакав.
Прочие налетают, воя и гомоня,
Видят, что опоздали, и оттого бойчей
Мечутся и толкутся в белой бутылке дня,
Проектируют лужи, формируют ручей.
Будем сидеть обнявшись, будем глядеть туда,
Где перпендикулярно ливню бежит вода,
Где набирает силу небо, воюя твердь.
Это ли не причина как бы окаменеть?
После, когда отбрызжет, отстучит, отпоёт,
Отгрохочет по жести, булькнет, скажет «пока!»,
Разве меня удержит тёплое имя твоё,
Тёплое твоё тело, медленная рука?
Сверху откроют крышку – типа, скажут «лети!»,
Типа, простор и воля, типа, отверстый створ.
Вон Пятачок вприпрыжку мечется на пути
И загоняет пробку в чёрный ружейный ствол.
2.
А.К.
– Кажется, здесь начинается, – поросёнок Пётр
Давит окурок – сразу видно, что крут.
Что ему беспокоиться, если и трактор спёрт,
И по родимой грязи протоптан маршрут?
Стрелочек топографическая возня,
Компас, планшет – всегда мы в дороге, брат!
Брат, уходи, не оглядывайся на меня.
Брат, постарайся лишнего в путь не брать.
Тот, кто останется цел, тот и напишет о том,
Как мы тут были, и что с нами стало потом.
Наши жесты, лица, соскальзывающие во тьму,
Выживут только благодаря тому,
Кто останется цел, кто себя сохранит от петли,
От ножа, арматурины, пули, цинги, кистеня.
Выйти из этой земли? Нажраться этой земли? –
Вот единственный выбор для тебя, для меня.
Так что когда придут выбивать последний ясак,
Только тем и согреюсь, Пётр, что вспомню, как
Смрадный твой трактор смешно тарахтит в небесах,
Пыхом пыхтит и скрывается в облаках.
3.
А.Ф.
«Кажется, всё закончилось», – молчит Песахзон,
Лёжа в песке пустыря под Кирьят-Арбой.
Далее – если и не молчанье, то вечный сон,
Словно медаль за проигранный вечный бой.
Каждый камень-орешек тебе теперь знаком,
Каждая щёлка сверху тебе пылит.
В здешней земле засохший мёд с молоком
Спёкся, сросся, сжался в сладостный монолит.
В этот святой грильяж ты на веки вечные влип.
Это не рай и не ад – это скорее лимб,
Способ мумификации, сохраненье того,
Что когда-то, возможно, жило, а ныне мертво.
Что ж, почивай спокойно, и если случится так,
Что тебя найдет археолог, взорвёт сапёр
Или раздавит случайный халдейский танк –
Ты не станешь меньше, чем до тех пор,
Ибо всё, что было начертано – свершено,
И с какой ему стати менять и суть, и стать?
Даже если ты не копилка, зарытая в грунт, а зерно,
То ему, Песахзон, решительно незачем прорастать.
* * *
Мама, я вижу стену напротив, дерево, гаражи,
Солнечный луч, бежевые кирпичи и серые кирпичи.
Если ещё что-то надо увидеть – то ты скажи.
Если уже довольно – кричи, кричи.
Мама, когда всё болит и лишь глаза не болят,
Если каждый выход вовне означает жестокий бой,
То легко и естественно превращаешь себя во взгляд –
Так ощутимо проще общаться с судьбой, с тобой, с собой.
Вечер коричнев, как слабозаваренный чай,
Лужа стеклянна, сарай по-над ней дощат.
Перечисляй себе зримые элементы, но не обобщай.
Мама, я постараюсь не обобщать.
От обобщений, мама, адски болит голова –
Скрежет закономерностей, резь перспективы, тяжесть основ.
Жаль, что я всё ещё зрение перевожу в слова.
Мама, я научусь смотреть без помощи слов.
Тополь, голые ветки покалывают синеву.
Я научусь не думать о том, что это апрель завис над двором –
Так же, как я научился не знать, зачем живу,
И не докапываться до того, кто водит моим пером.
Два мужика толкуют за жизнь и про все дела,
Чёрная ось трубы делит плоскость двора пополам.
Мама, я снова хочу стать таким, каким ты меня родила,
Это потом я сбился с пути и нарушил Господний план.
Это потом я вызрел в почки, гнилые зубы, сердечную боль,
В орган течения времени, в ухо, ловящее речь.
Это потом я научился, мама, говорить с тобой
И отучил себя разговаривать с теми, с кем собирался лечь.
Это потом весь мир превратился в масштабный троп –
Чем-то он жил, что-то дышал, куда-то текло у него внутри.
Ныне мой мир – остывающий труп, и я творю ему гроб.
Бог послал мне в помощь ангела. Ангел сказал: «Смотри!».
Вот и смотрю: птицу смотрю, камень смотрю, кошку смотрю в ночи.
Взгляд – занимательная субстанция: побачь, нахлобучь, набычь.
Вижу стену, солнечный не луч уже, но блик, серые кирпичи.
Мама, хочешь, я рассмотрю каждый кирпич?
* * *
В одном из ужаснейших наших
Задымленных темных садов…
А. Кушнер
Я там гулял и стой, и с той, и с той –
Был сад, как деревенский суп, густой
Или пустой, как нищая ушица,
Был выдавлен на меди, влит в фарфор,
Впечатан в шёлк. И с некоторых пор
Я врос в него, хоть и не смог прижиться.
Когда гулял с одной, то помнил ту –
И зелень заполняла темноту
Подгнивших дней октябрьских. Помнил эту,
Гуляя с той – и чёрная зима
С пометками собачьего письма
Теснила зной распаренного лета.
Когда же я приду сюда один –
Настолько лыс, что более блондин,
Чем ранее брюнет, то, несомненно,
Я вспомню лишь тебя, тебя одну,
И синюю от солнца глубину,
И круглый пруд – немой зрачок вселенной.
В чертёжный сад, размеченный гвоздём,
Мы никогда с тобою не придём,
Но волей бога, памяти, Мореля
Мы здесь сидим над тухлою водой,
Глядим, как луч, вначале золотой,
Становится подтёком акварели,
Глядим, как воздух делается мглист,
Глядим, как тишину пронзает лист,
Живой, пластичный, тёплый, плавкий, ковкий,
И как, тщетой и дымом напоён,
На нас глядит промышленный район
Из-за безликой Екатерингофки.
Он видит нас, и он не видит нас –
Он глупый аксолотль, лишённый глаз,
Но, прячущийся в тесноту плаща, я
Немногим лучше: здесь, на сквозняке,
Дыханьем согреваю тень в руке,
Ответного тепла не ощущая.
