«В те далекие исторические времена, когда призрак коммунизма ещё только начинал бродить по нашей стране» – написал когда-то в сочинении мальчик, мой сверстник, и мы давились от смеха. Призрак коммунизма тогда уже устал бродить по нашей стране. Исторические времена семидесятых-восьмидесятых населяли уже совсем другие призраки. Странное, раздвоенное, душноватое время... которое моё поколение бездарно тратило почём зря.
Это время, которое в карты
Проиграли поэты и барды,
Проиграли отцы и министры
И ведущие наши артисты,
Проиграли певцы и певицы
И видавшие виды девицы...
– напишет потом поэт, о котором я хочу рассказать.
Время было, как деньги, которые не на что было потратить. Оно жгло карман, и ботинки на ветру вечно несли куда-нибудь навстречу новым людям, предпочтительно пишущим стихи. Как-то, сбежав с теоретической механики, причём по пути чуть не сбив с ног профессора, я опрометью ринулась в гости к поэтессе Ольге Татариновой. Ольга была старше, там была своя компания, но я ей почему-то понравилась, вот она меня и пригласила. Худощавая, стриженая, вечно в какой-нибудь невзрачной ковбойке, живая насмешка над советской женственностью в бирюзовых серьгах, она горела поэзией, переводила нежующихся современных английских поэтов, а на деле оказалась потом великолепным прозаиком, через которого, не глядя, перешагнёт современная «успешная» литература. Ольга жила в новостройке на окраине Москвы, в огромном квартале одинаковых домов, и я её вряд ли бы нашла, но, к счастью, меня проводил знавший дорогу Вальдемар Вебер, с которым она дружила. А поводом для сего паркура был приезд из Ленинграда к ней в гости одного тоже поэта.
Я вошла и ахнула: ну до чего типаж! Вид пылкий и немного странный, восторженная речь и кудри чёрные до плеч! Ну просто прелесть оказался этот Алик! Очень нам с Вебером понравился. Такой человек мог работать только поэтом! Маленький, с огромными карими глазами, в пижонских белых брючках в полосочку, из материала, который наша текстильная промышленность тупо выпускала на подкладку для рукавов, ну а народ уж приспосабливал... И стихи понравились. Что-то о фламандцах со старых картин:
Мясник, ласкающий на брюхе
Свое величье и покой.
Молочник с бледностью старухи
И мельник с толстою женой.
Алик рассказывал, что работает в библиотеке для слепых, выдаёт специальные книги с пупырышками по Брайлю. Обменялись телефонами на клочках бумажки. Я свой благополучно запропастила.
И вот выпадает мне командировка в Ленинград. Я училась на дневном, а работала в ущерб учёбе переводчицей. В городе на Неве я никого не знала, кроме Алика. Как назло, фамилию его я забыла. А телефона Ольги, чтобы спросить, с собой не было. Поэтому я отправилась в справочное бюро – стояли такие киоски по городу, кто помнит – и добыла адреса всех библиотек для слепых. Начала их по очереди обходить, красочно описывая искомого поэта. В последней, четвёртой, кажется, по счёту – на самой последней ступеньке высоченной лестницы, от страха показавшейся мне до неба, как Гильгамеш, помещался Алик, то есть поэт Аркадий Илин. Потрясённый моим появлением, он неловко оступился, лестница качнулась, и он было посыпался по ступенькам, но чудом удержался и кое-как спустился вниз. До сих пор стоит у меня перед глазами эта жутковатая картина.
И с этого дня мой маленький, почти ещё детский мир, стал прирастать Петроградом, и его великолепные мосты, дворцы, ограды доукрасились поэтами, художниками, служителями прочих муз, отрёкшихся от старого мира и жаждущих истины и красоты. Чувствовалась тогда именно в этом городе какая-то удивительная соборность свободного творчества, абсолютно вне надоедливого официоза. Художники, не догадавшиеся ещё до котельных, работали по домам в минитатюре, поэты сами мастерили книжечки. Аркадий складывал пополам формат А4 и сшивал листки ниточками. Присылал почтой в конверте.
Скажу вам честно,
Мне здесь тесно:
Маленькая комната,
Маленький дом,
Голенький лес.
Глянешь окрест –
Зреет протест.
Что сейчас об этом рассказывать, столько понаписано. Ясно, каждый должен делать своё дело. Вор должен сидеть в тюрьме. Поэт должен издавать свои книжки для читателей. Конечно, все как-то устраивались. В Питере вообще столько красот, столько положительных эмоций, что перенести всё это великолепие без доли несерьёзности никак нельзя. Наверное, поэтому там всегда водились всякие обэриуты. Аркадий Илин, как и мы все, не печатался, журналы его в упор не видели.
Его ироничные, полушуточные-полуфилософские стихи всегда были немного грустные, но не так чтобы уж очень:
Вот утро настало, вот жизнь пролетела.
Душа спохватилась, но нет уже тела,
Желаний, стремлений, покоя и муки,
обиды, прощенья, прощанья и скуки,
Нельзя удавиться иль выть на луну,
Лелеять надежду, хотя бы одну.
К жизненным незадачам он относился спокойно и как-то незлобиво. Наверное, привык. В семье у них пра-прадедушка был чуть не прототипом подпоручика Киже. Он был гусаром, и однажды полковой писарь, споткнувшись о непривычную еврейскую фамилию, вывел в списке что-то отдалённо похожее, но не то. Государь подмахнул список, и исправить в нём ничего уже было нельзя. Пришлось такую фамилию и оставить. Алик благоразумно сменил её на псевдоним. Сидел и писал под псевдонимом, грустно улыбаясь:
В Кабуле-Стамбуле снаряды и пули.
Зачем, ах, зачем мы сюда завернули?
Не лучше ль поехать на юго-восток,
Где гуру-учитель проводит урок,
Заботясь о юных отшельниках-йогах,
Сидящих смиренно на горных отрогах.
Вот-вот, сидящих смиренно... Жил он тогда в старом доме напротив Исаакиевского собора, на первом этаже. Когда я пришла впервые, Илин меня вышел встречать, чтоб не плутала. Был вечер, снег, мороз, у него был поднят воротник пальтеца, и, проходя мимо памятника Петру Первому от Екатерины Второй, он как-то затравленно на него покосился, и меня просто пронзило болезненное дежа вю: огромный, бездушный, медно-каменный истукан бесчеловечного государства – и пренебрежимая им малая величина, поэт, сколько лет подряд таскающий мимо него своё бремя: соломинки, пёрышки, стишки... Маленькие, бедные, пировали мы на кухне у Аликов – Аркадия и его добрейшей жены и сподвижницы Алины, кормившей всю поэтическую ораву украинскими вкусностями, море нам было по колено, а на медного истукана и подавно было наплевать. А прекрасный город был на нашей стороне. Да, и Нева.
Бросая на ветер слова
И тень на плохую дорогу,
К финалу идём и к прологу,
И слева направо Нева
Течёт, замирает и плещет,
И солнцем, и шпилями блещет,
Разлившись на два рукава.
Как-то Алик зазвал меня в мастерскую замечательного художника-графика Александра Колокольцева. За мной увязался мальчишка-студент из Швейцарии, Жак. Все, как водится, передружились. А дальше ангелы всё плели и плели свои кружева. Колокольцев собирал мои стихи, я его гравюры, Алик собирал нас всех вместе, потом грянула перестройка, Алик зачастил в Швейцарию, где сейчас его уже собираются сделать почётным гражданином города Шебра, меня занесло во Францию искать рукописи Нижинского, и там я дала почитать первую наконец-то вышедшую книжку Илина Александру Гинзбургу, который на весь мир зачитал аликину формулу распада:
Как вся страна я разорён,
Распят, разъят, расчетверён,
Умножен, отнят, разделён
На составные всех времён.
На Илина обрушился шквал звонков. Слушает ещё народ радио, стоя в пробках. А Саша Колокольцев рано умер, и его гравюры можно видеть только у коллекционеров – и в книгах Аркадия Илина, друга всех питерских художников. И художников вообще.
За мольбертом
Стоит художник.
Художник-художник,
Нарисуй дерево.
Не слышит художник,
Не рисует дерево.
Рисует кружочек, крючочек,
Квадратик и маленькую запятую,
А по диагонали
Слева направо
Проводит линию
Через весь холст.
А дерево не рисует.
Что с него взять – Малевич.
Только что я была в Питере, в доме Аликов, там всё больше картин и всё меньше старых знакомых, вернее, они выглядывают из фейсбука. На эту тему и стихотворение имеется.
Занесло нам рождественским снегом
выход к морю, в Европу окно.
По заливу, каналам и рекам
только ветру гулять суждено.
Разбрелись все друзья и подруги –
кто в Израиль, кто в Евросоюз,
там забудут и вой нашей вьюги,
и глаза наших мучениц-муз.
Хорошо ведь в европах и штатах
по бродвеям и луврам бродить,
без вины быть и не виноватым
и заочно отчизну любить.
Хорошо, получив «социалку»,
съездить в Ниццу, сыграть в казино,
на судьбу положившись, гадалку,
разориться и выйти в окно.
По заливу, каналам и рекам
только ветру гулять суждено –
занесло нам рождественским снегом
выход к морю, в Европу окно.
Аркадий Илин всё пишет стихи и ходит, то есть ездит издалека, на работу – Питер не Москва, там нет лужковской добавки... Всё в ту же библиотеку, где он столько лет назад падал с лестницы... Раз в неделю вечером туда стекаются пишущие стихи молодые и немолодые, зрячие и не очень. Аркадий ведёт семинар поэзии. Как прежде, не жалея времени, вкладывая душу в талантливые или бесперспективные творения своих подопечных. Есть у него несколько очень талантливых учеников. Это особый дар, пожалуй, более редкий, чем поэтический – воспитывать творцов. На этом литературном собрании мы оба раздавали книжки, я старую, он только вышедшую, новую, толстую. Радовались, что ещё есть кому подарить стихи. Что с ними ещё прикажете делать? Радовались собственному относительному благополучию. Откуда же эта испанская грусть?
Села я читать его последнюю книгу («Пять с половиной». Издательство «Голос», СПб-Москва, 2013 г.). И вот что нашла на предпоследней странице:
«По Европе бродит призрак – призрак коммунизма. Счастлива Европа – по ней бродят призраки, а по России никто не бродит, даже не едет и над ней не летает.
Количество аварий и катастроф превзошло все мыслимые и немыслимые пределы.
Страна беспредельна. Беспредел во всём и везде. Беспредел такой, что нет места прямоходящим, быстроедущим и мимопролетающим. Нет места инакоживущим, инакожующим и инакомыслящим. Страна большая, а места нет. Даже призракам.»
Да, даже Аркадия Илина довели... шутить перестал. Время, видно, нешуточное наступает. Но стихи-то пишутся.
Компьютер выключен.
Есть время видеть сны.
Смотрю в окно,
как в зеркало кривое.
Нева течёт,
мосты разведены.
А в небе светит
нечто неземное.
Бегут огни,
мигает светофор.
Случайный пешеход
проходит мимо.
Всё кончено,
и прерван разговор.
Всё сущее,
увы, не ощутимо.
Компьютер выключен.
Случайный пешеход.
Нева течёт,
и зеркало кривое.
В нём всё не так,
в нём всё наоборот.
А в небе светит
нечто неземное.
P.S. Все желающие почитать стихи Аркадия Илина смогут найти множество их в интернете. А будучи в Санкт-Петербурге, вы можете посетить его поэтический семинар. В библиотеку вход свободный. Только стихи несите!