В поэтической подборке Александра Рашковского представлены лирические стихи, написанные с эпическим размахом, одни названия чего стоят: «Сотворение мира», «Начало», «Адам и Ева», «В этой дикой Норвегии»… Сюжетные, в традиционной силлаботонике написанные стихотворения словно запечатлены с фаустовской дистанции, когда и Б-г в деталях, и общая картина, как и всякое большое, отчетливо видится на расстоянии. Каждый текст, словно отрывок из некоей летописи, будь это рассказ от первого лица о сотворении Универсума, либо урок географии с привязкой к Норвегии – нерифмованные строки, как метафора непопадания русского поэта в иностранный контекст, в нашем случае норвежский; путешествие Одиссея («…Одиссей не вернулся. он так никуда и не ездил»); краткий экскурс в русскую литературу с символичным венцом литтворения – «александр сергеевич прячет перо / захлопывает тетрадь / гасит свет / уже написан путин» (в финале, в ином тексте: «Анакондовые реки – а на коду»), или сюрреалистическая зарисовка о двух атлантах с меняющимися, как при онейрическом беспамятстве, именами: атланты, в итоге «шли в темноте безвозвратно в свою Атлантиду». И ожидаемая тональность Экклезиаста: «жизнь проходит в промежутке / между первой и второй. / Помрачение рассудка / с неба кажется игрой, / с неба кажутся смешными / наши смертные грехи, / наши ужасы войны и / наши лучшие стихи». Этот вневременный взгляд «с неба», но в пределах торжествующей на земле ахинеи, попадает в некий зазор между бытием и инфернальным, на метафизическом уровне, где скорость звука переходит в скорость света: «Я вас не слышу – кричите, пожалуйста, громче; / если не будет никак, то не будет и плохо? / ...То ли полярные, белые в крапинку, ночи, / то ли засвечена пленка – и прошлое сдохло». Способность так видеть и так увиденное описать – уникальное качество поэтического письма Рашковского, особенности его оптики, нивелирующей постулат Жана Бодрийяра: «Взгляд – самое страшное, что есть в человеке». Возможно, и страшное, но уникальное, эстетичное, прежде всего. Ибо всё остальное, депрессивное – «суета сует и томление духа». Вероятно, только в близости красивейших норвежских фьордов могут рождаться столь убедительные и простые строки: «я прихожу к ним (чтоб поесть) / с несытой рожей / хлеб наш насущный даждь нам днесь / и водки тоже».
Геннадий Кацов
СОТВОРЕНИЕ МИРА первые капли упали на свежую скатерть слава те господи засухи больше не будет скоро бордовые реки помчатся по карте белые пятна стирая с историй и судеб будут из манны небесной воздвигнуты горы твари дрожащие тоже ведь право имеют мир создавать иногда из просфор и кагора жизнями добрых глупцов и прекрасных пигмеев НАЧАЛО И думал я, что это хорошо. Скрипели слов неровные ступени, и тяжесть всех грядущих преступлений легко рвала горизонтальный шов. Дрожала от предчувствия земля, уже сжимались судорогой воды, готовясь понестись в безбрежность входа в невыносимый, самый первый взгляд. И по слогам, как будто для глухих, с мерцающей, как звезды, аритмией – откуда бы им взяться в этом мире? – безудержно кричали петухи. Уставшие, кричали что есть сил. Наверное, им тоже было страшно от крика к крику становиться старше и ближе к тем, кто суть на небеси. И, позабыв слепую силу шор, которыми вселенная держалась, мгновенность жизни, боль, и страх, и жалость, увидел я, что это хорошо. АДАМ И ЕВА С.Д. и Л.Д. не поддаваясь колдовству земного чрева в моем сознании живут Адам и Ева невозмутимы как вода на дне колодца и неотъемлемы как дар слепого солнца пасут стада они свои легко и гордо аккорды слов и песен и без слов аккорды а на невидимой стене играют тени которым не было и нет ограничений я прихожу к ним иногда дрожат колени и ток течет по проводам от изумленья я прихожу к ним (чтоб поесть) с несытой рожей хлеб наш насущный даждь нам днесь и водки тоже и даждь нам сил и даждь нам слов бессонный боже и так становится тепло что дальше больше и расцветают петухи заре навстречу любовь и прочие грехи еще не вечер В ЭТОЙ ДИКОЙ НОРВЕГИИ (Урок географии) В этой дикой Норвегии горы, озёра и фьорды как в рекламных буклетах, и правда – здесь врать неприлично; десять разных названий для ветра, а может и больше (для дождя, может, меньше, но он всё равно поливает). В этой дикой Норвегии солнце садиться не хочет, до последнего будет бродить над седым горизонтом, а когда сил не хватит, то плюхнется в синюю лужу, и до новой весны его будет поднять нереально. В этой дикой Норвегии овцы живут на свободе, относительной, правда, поскольку же нет абсолютной; иногда их, свободных, приходится всё-таки резать, чтобы было, что кушать свободным (по праздникам) людям. В этой дикой Норвегии сладкую любят селёдку и солёное масло, и мясо с брусничным вареньем. А по пятницам пьют, чтобы было о чём-то не вспомнить, а потом узнавать и над этим по-детски смеяться. В этой дикой Норвегии «секс» – это два плюс четыре, в смысле «шесть», а вы что-то другое успели подумать? А «пирожное» – «кака», такие простые ребята. А «работа» – ну это я даже сказать вам стесняюсь. В этой дикой Норвегии – дикие-дикие люди, что ночами сидят у компьютера, словно больные, двумя пальцами тычут по клавишам русские буквы, предпочтительно в рифму, но им не всегда удаётся. ОСЛЕПИТЕЛЬНО это так ослепительно точно, что хочется спятить – в те мгновенья, когда приближаешься к самому краю, как цветы раскрываются смыслы абстрактных понятий, по которым живём, если можем, а нет – умираем так сугробы растут и грибы, обреченно и быстро так в случайное слово впиваются сжатые губы так кончается вечер и вдруг начинается приступ совершенно нестрашно и так изумительно глупо ОДИССЕЙ НЕ ВЕРНУЛСЯ Одиссей не вернулся, он просто забыл своё имя потерял по дороге терпение голову веру заблудился в зелёном до боли сиреневом синем стал синдбадом и бладом и веничкой и гулливером он забыл своё имя в какой-то портовой таверне променял на тарелку горячей бараньей похлебки подарил его спьяну джеклондону или жюльверну просто выдохнул сизым кольцом из прокуренных лёгких в каждом имени дремлет предел и кошмар разночтений чтобы двигаться надо хотеть и уметь расставаться превращая врагов и любимых в бессмертные тени ускользая со сцены от паузы свиста оваций он бредёт отрешенно в компании белки и стрелки по безлунной дорожке среди незнакомых созвездий с недопитым стаканом и мордою в грязной тарелке – Одиссей не вернулся. он так никуда и не ездил АНАКОНДОВЫЕ РЕКИ анакондовые реки, потревоженные топи терракотовые крыши навсегда дождём и ветром перепутанные правды, избалованные дети одинокие фигурки напрокат в калейдоскопе неоплаченные штрафы в перспективе первым блином неоплаканные числа с большеглазыми нулями перепитые бутылки в коридоре штабелями перепуганные куклы, сотворённые из глины уничтоженные файлы, недотянутые треки зашифрованные крики, оцифрованные песни возвращённые на место, наконец когда без если в перепачканные руки, в анакондовые реки ЛАПЛАНДИЯ Солнце не хочет садиться и бродит по снегу, в рыхлые пролежни очень легко провалиться. Сани уж поданы, впору готовить телегу или гадать по чужим, неразбуженным лицам. Добрые люди, скажите!.. А может, и злые; честное слово дороже, чем пара нечестных. Здесь тишина упирается в скрип сухожилий, слишком светло и просторно, уж лучше бы тесно. Я вас не слышу – кричите, пожалуйста, громче; если не будет никак, то не будет и плохо? ...То ли полярные, белые в крапинку, ночи, то ли засвечена пленка – и прошлое сдохло. АТЛАНТЫ Два старых атланта брели по вечерней аллее. Один, что повыше, похож был на Толика Каца, но только повыше. И Толик не любит смеяться, а этот смеялся и был не в пример веселее. Другой, что пониже, похож был на Толика тоже, но только потолще, и руки не столь волосаты. А Толик, с тех пор как уехал в далекие Штаты году в девяностом, а может, и капельку позже, ещё похудел, говорят, от своей ностальгии, остались от Толика кожа да кости – и только. Атланты дошли до кафе и уселись за столик. Казалось бы, те же, а сели – так сразу другие. Один, что с усами – похожий на Мишку Попова, того, что попал под машину на прошлой неделе. Другой, длинноносый – похожий на Гию Канчели, с кем хочешь готового выпить, нашёлся бы повод. Они заказали два раза по самые двести, тарелку колбаски, ветчинки, грудинки, корейки, их речи текли, как текут вавилонские реки, их слёзы текли не из глаз, а из самого детства. Сменялись столетия, солнце садилось за тучу, закрылось кафе, и атлантам пришлось убираться. Один стал похожим опять на несчастного Каца, другой, почему-то, стал вылитый Юлиус Фучик. Держали их под руки добрые кариатиды – откуда они там взялись, до сих пор неизвестно – и все вчетвером распевали забытые песни и шли в темноте безвозвратно в свою Атлантиду. ПОЛУЛУНИЕ Как неожиданно уныл остывший вечер – висит над домом пол-луны в пятнадцать свечек – в бумагу тычется перо слепым котенком – безумец бродит с топором в чужих потёмках – стена бросается к стене «сестрица, здравствуй!» – сползает полночь по спине томатной пастой – дрожит замёрзшая земля, не зная боли – и напевает тру-ля-ля беспечный голем ПОЛЁТ ШЕРШНЯ Глухо каркают вороны, гордо реют мотыльки, марш играет похоронный с марш домоем в поддавки. Небо дышит керосином, чиркнешь спичкой – и бабах, время тянется резиной на расквашенных губах. Время плакать о прошедшем, время есть и время спать... Вьётся в небе чёрный шершень, разевая в песне пасть. То погромче, то потише, си бемоль да ля диез – будешь слушать, будешь слышать, даже если надоест, даже если воском уши, даже если сам поёшь, если можешь... Да кому же нужно пение твоё? Что ты вьёшься, чёрный шершень, песней жжёшь земную тишь – или плачешь по умершим, или попросту гудишь? Время хлопает калиткой, уходя навеселе, око чёрное глядит, как на оставленной земле жизнь проходит в промежутке между первой и второй. Помрачение рассудка с неба кажется игрой, с неба кажутся смешными наши смертные грехи, наши ужасы войны и наши лучшие стихи. О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ демон лермонтова расправляет крылья вылетает бомбить харьков прикидывает где дома пожилее и народ понацистее базаров сверяется с картой хотя к чему эти излишества его расчет всегда точен поскольку цель это всё самое ценное (говорит достоевский) это слезинка ребенка чем больше тем ценней да не убудет огромное небо глядит до посинения в глаза просветленного болконского одно на всех пусть сильнее (говорит максим) тра-та-та (говорит максим) рожденный ползать умирает в воздухе александр сергеевич прячет перо захлопывает тетрадь гасит свет уже написан путин АВЕ МАРИЯ аве мария о чём тебе нынче грустится что тебе снится когда на минуту задремлешь вышиты брызги вина на неношеном ситце ветер несёт семена в отдалённые земли слышишь он просто скользит по окну не пытаясь в дом залететь и тебе совершенно не страшен полная чаша а лёгкая словно пустая знаешь мария какая была она раньше люди порой говорят неразумные речи ты их не слушай не в них настоящая правда что ты читаешь когда не кончается вечер вновь ничего не случилось а ты и не рада зря ты стараешься что-то припомнить не надо память о том чего не было странная милость тени гуляют дорожками старого сада всё остальное поверишь ли только приснилось радость несбывшихся снов это то что осталось прошлые дни догорают в её эйфории прячется долгая боль отступает усталость аве мария пожалуйста аве мария