Уроженец Киева Вадим Гройсман переехал жить из Израиля в Украину после 24 февраля 2022 года. Собственно, из страны, которая десятилетиями отстаивает свою независимость, в страну, которая борется сегодня за свою независимость и свободу. Отсюда, и соответствующие высказывания, словно пункты собственной биографии: «Я сегодня – пощажённый пиксель / На стекле, раздавленном войной». В остановившемся Универсуме («По пустой воронке циферблата») – молитвенные слова звучат всё громче, всё чётче они видны, словно отпечатанные на опалённом почерневшем небе: «Ангел, разрешающий войну, / Я ещё на смерть твою взгляну, / Кровь и перепутанные перья. / Перед тем, как плыть на твой маяк, / Я смогу заплакать, как дурак, / Потому что вспомню, что не зверь я». Строки в поэтике Гройсмана мгновенно запоминающимися сентенциями, вроде «Смертью повязаны, как пуповиной», соединяются в обращение и просьбу одновременно: «Спасибо, Господи, что капля дождевая, / А не слеза стекает по скуле», - словно запись под гигантским комиксом в стиле Роя Лихтенштейна. Можно подписать иначе: «Кажется странным, что мы родились / Петь по ролям в этой песне козлиной…» Куда, при нынешнем абсурде, деться из трагического комикса, в который невозможно поверить («Бедность, болезни, любовь и позор, / Будто в салате, намешаны в пьесе)!? В этой стихотворной подборке, голоса гражданина Израиля и Украины звучат в унисон. Так ведь и кровавые события 24 февраля 2022 года и 7 октября 2023 года невозможно рассматривать по отдельности в нынешних обстоятельствах.
Геннадий Кацов
Замысел остался непонятен. Как ни пялю старые глаза, Всё равно не сложится из пятен Ни гора, ни поле, ни лоза. Человеком, сделанным из точек, Дожил до шестидесяти лет, Только мусор из часов песочных Высыпался времени вослед. Но теперь сам Бог меня возвысил, Сотворил последнее со мной. Я сегодня – пощажённый пиксель На стекле, раздавленном войной. * * * Так говорит Господь: когда придёте в Бучу И среди мёртвых будете ходить, Пошлю апрельский снег и дождевую тучу, Чтоб негасимый пламень охладить. Горит всепальный гнев, горит, не уставая, Расходится по выжженной земле. Спасибо, Господи, что капля дождевая, А не слеза стекает по скуле. * * * Год прошёл, сметая всё в дому, Не давая отдыха уму, День и ночь восстали брат на брата, Потому что все теперь должны Есть и спать по времени войны, По пустой воронке циферблата. В зимнем небе не видать врага. Слушаю, как эта ночь долга, Как темно на звёздах и планетах. Вот она пришла на мой порог – Тьма, которой молится стрелок, Убивая стариков и деток. Ангел, разрешающий войну, Я ещё на смерть твою взгляну, Кровь и перепутанные перья. Перед тем, как плыть на твой маяк, Я смогу заплакать, как дурак, Потому что вспомню, что не зверь я. * * * Кажется странным, что мы родились Петь по ролям в этой песне козлиной, Что появляемся из-за кулис, Смертью повязаны, как пуповиной. Скачем по сцене, лихие козлы, Бешеный ритм отбиваем, потея. Хоть бы ослабил тугие узлы Тот, кто придумал всю эту затею! Сын режиссёра и сам режиссёр, Он-то всегда при своём интересе: Бедность, болезни, любовь и позор, Будто в салате, намешаны в пьесе. * * * Чей бог лучше? Конечно же, наш: Сила избранных, тайное имя. Неподкупный и бдительный страж – И за нами следит, и за ними. Будем славить по множеству раз Все его чудеса и щедроты, Чтобы стал и последний из нас Сыном Торы и мужем Субботы. Чей бог лучше? Конечно же, наш, В одиночку сразившийся с адом. Кровь его из торжественных чаш Пьют святые и грешники рядом. Грудь его прокололи копьём, Тело сняли с креста бездыханным, Чтобы каждый на месте своём Подражал его мукам и ранам. Чей бог лучше? Конечно, Аллах. Страшен облик его и неведом. Он парит в неприступных мирах Над пророком своим, Магомедом. Семь земель у него, семь небес, Драгоценные звёзды на сфере, И неверные силой чудес Обращаются к истинной вере. Чей бог лучше? Конечно же, мой. Мы с ним старые парни из Сохо. Тешим, греем и сушим зимой Этот мир, сохранившийся плохо. – Ты не против Лафройга? – Я за, – Слышу голос его, как впервые, И когда ни открою глаза, Дождь шуршит о его мостовые. * * * Я скажу и слова не нарушу: Были б у меня сестра и брат, Наизнанку вывернул бы душу, Дал бы им, чего они хотят. Крепкий дом, хорошую зарплату, Женщину с ребёнком на руках – Больше ничего не нужно брату, Ящеру в колючих сорняках. Куклу из соломы, крест и чётки И цветную тряпку на шесте Нужно босоногой идиотке, Маленькой юродивой сестре. Не нужна им тень от птицы медной, Стонущая в озере вода. Если взять и спрятать незаметно – Это мне достанется тогда. * * * Долго я бегал, как загнанный зверь, Дни посвящал бесполезным заботам. Славное дело, что можно теперь Хоть прикоснуться к могучим высотам. Жизнь моя, смерть моя с давешних пор Катится с гор, как планеты, огромных. Что за чудесный и страшный прибор! Соединишь проводочки – и грохнет. Если тяну я цепочку шагов – Вниз, к магазину, и вверх, в переулок, Это работа его рычагов, Воля его шестерёнок и втулок. Солнце садится, лиловый закат Чуть холодит обожжённые стены. Ночью машины у нас не гудят, Только за городом воют гиены. АЭЛИТА Лиле Старый мир дневной – как лист тетрадный, В комариной сеточке окно, Но зато в ночном амфитеатре Крутится великое кино: В глубине бездонного фонтана Пляшет разноцветная вода И плывут по звёздам океана Дивные планеты-города. Что же сердце держится так цепко, Будто страхом сковано во сне, За крутые лестницы Талцетла, Голубые тени на стене? В лунном поле инопланетяне Строят гипнотический навес, Ловят невесомыми сетями Камни, прилетевшие с небес. И пускай глаза ночной химеры Холодно сверкают вдалеке, – У тебя от Марса и Венеры Ключик на титановом брелке. Ничего, голубка Аэлита, Здесь у нас привычная жара, Рукотворным светом всё залито, Музыка играет до утра. Цедим пиво, лопаем оливки, Мутным взглядом водим по мирам. Ходят молодые тель-авивки, Еле прикрывающие срам. Праздный город неразрывно связан Со стихией водно-огневой, И мигает воспалённым глазом Опустевший Марс над головой. * * * Милосерден жребий многоразовый, Славно всё, что смазано, нечётко, Но обидно: сколько ни подбрасывай, Выпадают птица и решётка. Повинуясь половине жребия, Сидя у разбитого корыта, Долго прожил на воде и хлебе я, На воде любви и хлебе быта. И другая сторона испытана – Тайна жизни в изощрённой рамке. Видел я, как беспробудно спит она Заколдованной принцессой в замке. Скоро ночь. Не потому ли грезится Перелёт на тёмную планету, Лавка, где цветы земли и месяца Отдают за старую монету? ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС Что мы делали в школе, так это муру, Ничего мы не знали о пользе и толке. Нам придумали старшие эту игру, И в муру мы втыкали сучки и иголки, А потом оставляли сушиться на полке, И мура застывала к утру. Было холодно, в классе клубились пары, Грели чёрствую глину мы в лапках гусиных, Кирпичом и железом кривились дворы, Попадались прохожие в форме муры И давали муру в магазинах. Скоро старость, но мы почему-то должны Клясться в верности ей и в любви запоздалой. В прежнем классе железные полки полны, И стоят на линейке избытки страны – От великой муры и до малой.
