В 2021 году, три давних года назад, совсем в иную, довоенную, эпоху, в журнале «Дружба народов» (№8, 2021) я отмечал в связи с выходом книги Александра Габриэля «Чёт и вычет», что несмотря на сатирически-юмористический интонационный ряд его текстов, всё больше воспринимаю их, как трагические. А характерный сарказм поэта – от осознания глубины катастрофы, в которую цивилизация сегодня погружается. Понятно, что за прошедшее с тех пор время «температура по палате» поднялась ужасающе, и при том, что стихотворения Габриэля юмор никак не покинул, трагедии в них всё больше и больше. И всё чаще обращаешь внимание на повествовательность, на потрясающие по изобретательности сюжетные ходы и остро/волшебно задуманные фабулы, которые наряду с пронзительными метафорами, центонностью, историческими, бытовыми и литературными аллюзиями, запоминающимися сентенциями-концовками стихотворений (это у Габриэля фирменный знак: «отговорила роща золотая / меня от суицида в сентябре»; «шумит, бежит река Гвадалквивир – / извечная услада логопеда»; «И во дворе сидит, согнувшись, Каин, / кровь Авеля смывая со штыка») можно и нужно сопоставить с тем, что пишут замечательные поэты-летописцы окружающей нас мистерии – Сергей Плотов, Вадим Жук, Александр Кабанов... Здесь я хотел бы коснуться лишь одного стихотворения в подборке Габриэля, иллюстрируя сказанное выше (хотел бы и больше, но объём этих заметок не позволяет). В коротком тексте-дистопии «Человеку вдребезги разбомбили дом», два героя – 13-летний, выживший после бомбёжки мальчик («Близких всех на радугу увела война»), и его сверстник, 13-летний кот, бредут по городским руинам. Мальчик плачет, хоть и прошёл бар-мицву, уже мужчина, но ещё маленький; кот же подслеповат, поскольку для кошачьих тринадцать – возраст старческий. А дальше – щемящая и совершенно ошеломительная картина: «И плывут по городу сквозь туман и дым / двое тихих выживших, ставшие одним». Соломон Волков в «Разговорах с Иосифом Бродским» приводит строчку из стихотворения Н. Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана», которую Бродский считал одной из самых трагических в русской поэзии: «Вот они и шли в своих бушлатах – / Два несчастных русских старика». Самые потрясающие слова о лагерном опыте, считал Бродский, вспоминая строку из Заболоцкого – и самая потрясающая картина об опыте начавшейся Третьей мировой у Габриэля: бездомный постаревший мальчик-мужчина и домашний кот-старик, которые бредут по дымящимся развалинам – куда страшнее?!
Геннадий Кацов
СЕВИЛЬЯ Туристский хор шумлив и бестолков: здесь все – от янычара до маньчжура. Везде висят афиши: «Бой быков» (И Бендер в бок толкает: «Сходим, Шура?»). Поэты бродят, ожидая муз, предвестниц эпохального хорея, по улочкам квартала Санта-Круз – еврейского, где не найти еврея. Севилья строит парки и мосты... Деля свой век на смех и перебранку, она не растеряла красоты ничуть от Педро Первого до Франко. Смешение эпох, культур, карьер, эклектика живого мирозданья: почти венецианский гондольер пересекает Пласа-де-Испанья. Пульсирует прекрасный город-сад, как на виске взволнованная венка. И время словно движется назад, совсем назад, от твёрка до фламенко. Здесь почему-то чуть цветнее сны, здесь в ноябре – вкус нашего июня... Убавь на голове мне седины, весёлая севильская цирюльня. Как в старом романтическом кино проспект Эль Сида наполняют тени всех тех, кто соответствовал давно понятиям «идальго» и «дуэньи». И, не пытаясь чистить этот мир от скверны, словно тело – аюрведа, шумит, бежит река Гвадалквивир – извечная услада логопеда. ТАГИЛЬСКИЕ ЧАСТУШКИ Белая майка и чёрные треники, кроссы не сильно моднее бахил... Эники-беники ели вареники, эники-беники, Нижний Тагил. Мимо ходите, случайные странники. и разучитесь отбрасывать тень. Пряники-манники, чаки паланики, взгляд исподлобья, заточка, кистень. Мутные взоры, крысиные мордочки в металлургическом зыбком аду. Битые форточки... Сядем на корточки. Мелочи нету? А если найду? Эх, на Монтажников психолечебница, эх, травмопунктов стыдливый неон... Ротики щерятся, ждут развлеченьица: стенку на стенку, район на район. Фирма не вяжет венки или веники, мало рождений и много могил... Эники-беники ели вареники, эники-беники, Нижний Тагил. БРИТАНИЯ Лодчонкой правит хрупкою когда-то грозный бритт, и опиумной трубкою курится Бейкер-стрит. Смешались в звуках рондо бандюга и ботан, и врос в Восточный Лондон Восточный Пакистан. И места нет укромного, когда (ты б только знал!) встаёт страна огромная на «Челси» - «Арсенал», и пьёт отборный херес, вся в буклях голова, в экран футбольный вперясь, Елизавета Два. Биг Бен и битломания – не в столь большой цене. Давай же, правь, Британия, правь бритву на ремне. Там медресе с йешивой, там оксфордский капслок... Ну что ж, с овцы паршивой – хоть шерсти файв-о-клок. На Трафальгарской площади парад туристских рож. Гвардеец – глянь! – на лошади. На Ржевского похож. А здесь, в кафешке – саммит. Прищурившись хитро, Джеймс Бонд беседой занят с Эркюлем Пуаро. Британские учёные, лорнеты ввысь воздев, исследуют точёные фигурки юных дев. Им не свершить открытий, ведь ни на жалкий байт ни цезий и ни тритий их мозг не occupied. Богатства смесь и сирости даёт лихой приплод. И тянет зябкой сыростью от Гримпенских болот. Мир снова перемерили, и гимн сменил слова... Пощупай пульс империи: жива ли? Не жива? БРАТЬЯ Когда в стране отрублен интернет, и за плакат, в котором слово «Нет!» – удар по почкам и билет на нары, когда запас ракет важней всего, а теледиктор, резвый и нестарый, готов дрочить на комплекс ПВО, и каждый день, с какой ни встань ноги, кругом враги, кругом одни враги, что норовят отнять и покуситься, когда важней прогресса марш-броски, когда страна берёзового ситца на белый свет ощерила клыки, когда от страха даже ветер стих, а триллион нейронов мозговых готов привычно жрать бурду всё ту же, когда в стране – блатной закон двора, и разрезает и жару, и стужу безумный, исступлённый крик: «Ура!», когда такой огонь да волчья прыть, и «Всех порвём!», и «Можем повторить!», что дым идёт от мартовских проталин, победа – в двух шагах. Она близка!.. И во дворе сидит, согнувшись, Каин, кровь Авеля смывая со штыка. НОЧЬ В СТЕПИ Сухой прохладой тянет из степи. Поспи, сынок. Хотя б чуток поспи. Мы в тесноте, как зэки на этапе. В подвальном корабле задраен люк. И темнота. И страшен каждый звук. Глотни, сынок, водички пару капель. Никто не ждёт весёлый фейерверк. Был фильм для взрослых, «Не смотрите вверх» – боюсь, что это правда. Лгут поэты. Не слышно здесь угроз про «мир в труху», и безразлично, что там наверху – кровавый Бог? Крылатые ракеты? – одна упала к югу метрах в ста, как будто клякса на простор листа – земля дрожала и трещали стены... Сынок, нам нужно выжить. В этом суть. Хотя, конечно, мудрено заснуть, когда всесильный страх вползает в вены… И мир, который стал для нас чужим, так странно, ненормально недвижим, как детская игрушка без завода... Там два часа осталось до зари, и звёзды зреют, словно волдыри на обожжённой коже небосвода. МАЛЫШ БЕЗ КАРЛСОНА Плачь и дальше, Малыш. Папа с Мамой, увы, к дню рожденья собаку тебе не подарят. «Обстоятельства, – скажут они, – таковы...» Странно. Мама добра, да и Папа не скаред. Плачь и дальше, Малыш. Ты опять не у дел. И с тобою не дружат ни люди, ни вещи. Карлсон, слопав варенье, опять улетел, обещая вернуться. Обманщик. Изменщик. Как словами он в веру свою обращал, как случайным прожектом легко увлекался! Да и шахматам он обучить обещал. Типа, Карлсон ничуть не слабее, чем Карлсен. Под окном горделиво планирует стриж, но в квартире темно. И в душе не пернато. «Вот и Швеция...» – думает с грустью Малыш. – «А ещё кандидат на вступление в НАТО...» Детство – время тревог. Заучи назубок, что давно устарели надежды на чудо. Плюшку солнца печёт в небесах фрекен Бог, Греты Тунберг протестов не слыша оттуда. Пусть танцует июль перекатами крыш, пусть исчислено всё в вековечном кадастре, всё равно – выше нос! Хватит плакать, Малыш. Спой ему, наконец, колыбельную, Астрид. * * * Человеку вдребезги разбомбили дом. Он бредёт по городу со своим котом. Горе-горе-горюшко нынче нарасхват. Человек – заплаканный. Кот – подслеповат. С неба крупкой сеется дождевой нектар. Кот желает на руки. Он устал и стар. Обнял кот хозяина, словно тёплый плед. Каждому из парочки – по тринадцать лет. Смесью гари с ужасом полон материк, посреди которого – мальчик и старик. Двое – в полутемени муторного сна. Близких всех на радугу увела война. И плывут по городу сквозь туман и дым двое тихих выживших, ставшие одним. Кто бы охранил тебя от земных невзгод, коточеловеческий человекокот... ВАГНЕРОВСКОЕ Достославный город Мюнхен. С нотной грамотой листок. Пребывая в бодром духе, но расслабившись чуток, возлежит в горячей ванне, в мыльной пене до виска композитор Рихард Вагнер, основатель ЧВК. От Нью-Йорка до Калуги – всюду слава да хвала. Уж ему-то Нибелунги всласть отмерили бабла. Спинку композитор Вагнер, чуть покряхтывая, трёт – он на днях узнал у Ванги, что вовеки не умрёт. Мир – лишь талеры да сольдо, как душою ни криви. Вас ведь нет, Тристан с Изольдой. Нет возвышенной любви. Есть лишь нот сухие трели, струнный звон со всех сторон. А ещё? Ещё евреи, имя коим – легион. Вдохновенье смоет шлюзы, зыркнет оком Полифем. И такой бывает Муза: «броник», каска, АКМ. Рокот труб, мотив крылатый, взлёт души и адский труд... Аты-баты, шли солдаты. Не дошли и не дойдут. Позже Рихард в тёмной спальне незатейливо заснёт – одиозный, гениальный, полный новых свежих нот. И во сне его недлинном – чары новых бед и смут, где Тангейзер с Лоэнгрином умирают за Бахмут. НА ОСТАНОВКЕ Вот человек стоит на остановке. Скользит в воздушных струях лист неловкий, бездумному покою антидот. Пропитан поздним летом каждый атом. Вот человек, подсвеченный закатом. Автобус не идёт и не идёт. А вечер чужд и горести, и неги. Всё однородней делается небо, свет выпивая за один присест. А человек капризы тьмы и света видал так часто. Но ему всё это не надоело и не надоест. Вот человек. Он стар, но ликом светел. Он видел много смен десятилетий, включая то, что видеть не хотел. Былое – серый дождь и колкий иней. Но человек не знает и поныне, каков ему отмеренный предел. Автобуса всё нет. Житейских правил – всё меньше. Пролетевший дождь оставил едва заметных лужиц зеркала... Вращается планета, словно глобус... Проходит жизнь, и не идёт автобус. Автобус не идёт. А жизнь прошла. ПЕРВОМАЙ По рельсам полз раскрашенный трамвай, охваченный ветрянкой красных пятен. Весь город рдел стыдливо, словно мак. И шёл по свету праздник Первомай, для многих смысл которого невнятен, но ведь весна. И праздник как-никак. Не грохотал торжественный салют в патриотичном пламенном припадке, но выходной всегда по нраву всем. И тёк по площадям рабочий люд, доставленный согласно разнарядке КПСС и ВЛКСМ. В глазах рябило от духовных скреп. Мир выглядел привычно и фальшиво (лет через пять он превратится в пшик). На каждом был банальный ширпотреб. На некоторых – с ноткой индпошива, будя в мозгу чужое слово «шик». Не уважая дату ни на грош, послав её в душе брезгливым матом, но лезть не собираясь на рожон, студент Евгений нёс плакат: «Даёшь!» и думал в соответствии с плакатом лишь о соседке выше этажом. Людской организованный табун, на солнце щурясь, двигался устало по тонкой кромке непонятных вех. Летели к небу здравицы с трибун... Вздыхал Евгений. Ольга не давала. По рельсам полз в депо двадцатый век. 7 ОКТЯБРЯ Вместо воздуха в ноздри ползёт ядовитая взвесь... А они говорят: ничего, дескать, личного здесь. Чьи-то крики, и кашель, и вдовий отчаянный вой... А они говорят: дескать, ты не удался графой. Сколько раз на всё те же вопросы – всё тот же ответ. Не привыкну никак, хоть живу уже тысячи лет. Я пытался забыть, хоть давно каждой клеточкой знал, что сюжеты различны – но снова всё тот же финал. Как перчатки, менял я сценарии стран и эпох, но всегда и везде оставался не нужен и плох. И горазда была на дары неродная земля – пуля, газ или бита. Порою – костёр и петля. Я открыт всем ветрам на безжизненном сером плато, и хотел вопросить бы: за что?! Но я знаю, за что. Перспективы мои и надежды мои хороня, генетический код, как обычно, подводит меня. Вот и снова наш мир в безвоздушном пространстве завис... На колени, – они говорят мне, – и голову вниз! – И тебя изведём, –говорят, – и твой мерзкий народ... И освенцимский пепел опять заполняет мне рот. * * * Порой глядишь на мир легко и живо, и вдруг – тебе становится паршиво буквально ни с того и ни с сего. Так накрывает, даже жить не хотца, и в зеркалах – изображенье поца. Глаза бы не глядели на него. Как будто тёк ручей надежд – и вытек, и ждёт в засаде психоаналитик, поскольку без него – хоть волком вой. И нет руля, ветрил, и нет причала. Депрессия должна быть величава. Должна! Но не бывает таковой. Тогда спешу на волю я, в пампасы, где нервов мне не портят п**сы (плохие люди, проще говоря), где нет тревог и горестных видений, где множество зелёных насаждений и горсточки нестрашного зверья. Вот так не раз не водка и не сало – меня природа местная спасала в, казалось бы, проигранной игре. Вот так не раз, багрянцем расцветая, отговорила роща золотая меня от суицида в сентябре. В ПОИСКАХ ХОДА Мир вышел вон. Он не такой, как прежде. Воды не удержало решето. И всяк входящий что-то о надежде бубнит. Я не могу расслышать, что. Всех слушая и ничего не слыша, я помню: это было не всегда. От ленты новостей не только крыша, а всё готово ехать хоть куда. Какой простор тревогам и бессилью, для нас с тобой не ведомых вчера! Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью, и с этим явно справились. Ура! И каждый день – как многотонный морок, забывший справедливости азы. Во всех колодах – торжество «шестёрок», загадочно пробравшихся в тузы. Всё холодней. Всё тише птичий гомон. И ничего не возвратить уже... Моральный компас безнадёжно сломан. Танцует стрелка в пьяном кураже. Куда телегу смысла волочу я, коль этим смыслам нынче несть числа? Мы жили, под собой страны не чуя, какою та страна бы ни была. Да, мы виновны. Ты и я – виновны. На каждом океанском берегу. Мы были так беспечны и бессловны, как в августе стрекозы на лугу. А нас вели куда-то по-пастушьи, олимпы обещая да парнас, и потихоньку крали наши души. Ведь это всё, что нужно им от нас. Застрял в подводных безднах «Наутилус», ушедший в никуда анахорет, лишь потому, что мы не научились прямому и решительному «Нет!». И вот теперь, когда чума с проказой собою отравили полземли, очнулись мы. Увы, к педалям газа непостижимо ноги приросли. И надо быть пожёстче да построже, спасать своих, цепляясь за края... Но, выше, на Олимпе – те же рожи в электоральном цикле бытия. Вот эти непроглядные печали у времени бездушного в кольце – они терпимы, может быть, в начале. Ну, в середине. Только не в конце. Разбилась об асфальт свинья-копилка, понуро обнажив пустое дно... Но ведь была, была в пути развилка! Но где, когда?! – припомнить не дано. Отара стала меньше, стала реже, всё тот же стыдный стадный наш уют... А пастухи... А пастухи всё те же. Вот разве что жалеют. Меньше бьют. А партия всё длится год от года, хоть мы на дне. Давным-давно на дне. Но в эндшпиле, я слышал, точность хода в цене способна вырасти вдвойне. Поди оставь надежду! – въелась в поры, и оттого на финише пути мы ищем ход единственный – который ещё способен партию спасти.