Один из местных

Вадим Ямпольский родился в пригороде Санкт-Петербурга, городе Колпино, жил в Ленинграде и Москве, несколько лет назад переехал в Израиль – и немало его стихотворений последнего времени связаны с перемещением во времени/пространстве, и, следуя хрестоматийному мифу, с классической темой возвращения. Причём, с возвращением в самых разных его модальностях – от мифического, в духе одиссеевских странствий и возвращения на родную Итаку, к своим истокам («Наберись терпения – жизнь прошла, / началась другая»), и до архитепического возвращения, по Мирча Элиаде, как стремлении вернуться к первоначалу, к Великому Времени, как ряду периодических больших и малых циклов. Последнее ощущение, очевидно, возникло благодаря пребыванию на Земле Обетованной, где связь времён чувствуешь особо и где близость с циклическим временем принимаешь, как должное. Что касается возвращения домой в варианте Улисса, то эта тема – сквозная в подборке Ямпольского, с пересекающейся с ней невозможностью вернуться туда же, в Гераклитовом отрицании войти в одну и ту же воду: «Плыть и плыть бы так, поражаясь видам, / на промокших вёслах – огни и блики: / этот город я, как страницу, вырвал / из обшитой тканью старинной книги». В другой стране, где «словно ветер-странник принёс с собой / и Восток, и Запад», всё, вроде бы, такое же, как и в прошлом, но и неузнаваемо в настоящем, поскольку ты другой: «Дребезжат трамваи, цветут цветы, / выбегают дети из школ окрестных. / И никто не спросит – зачем здесь ты, / в белой майке и шлёпках – / один из местных». Известная ситуация, тривиальность которой подчёркивают неперегруженность письма поэтическими тропами и ясная, спокойная речь героя этого путешествия длиной в жизнь: «Цикады умолкнут, исчезнут сверчки, / протрёшь по привычке салфеткой очки, / наденешь – и лета не стало», перекликающееся со столь же потерянной цитатой из Бродского: «За рубашкой в комод полезешь, и день потерян». Это ещё и о времени, которое не лечит, и о том пространстве, в которое не только нельзя вернуться, но и, возможно, возвращаться не стоит: «Всё прошло, прошла эпоха. Может, это и неплохо? / Строим новый дом. / Букву «зю» забудут вскоре, «мир» напишут на заборе. / Верится с трудом». Здесь, скорей, не о гомеровской «Одиссее», а о вергилиевской «Энеиде», с её главным героем Энеем, который после падения Трои переселился в Италию с остатками своего народа: «Чтобы там, на сердце, осталась вмятина, / одинокой судьбы печать… / Невозможно больше обнять тебя. / Невозможно тебя обнять». И на земле, где теперь надо строить новую жизнь, одолевает мысль не столько о возвращении, сколько о встрече с теми, с кем разлучён и кто еще сюда придёт: «Есть вещи тяжелей неутолимой жажды, / печальней и страшней сумы или тюрьмы: / мне кажется, что ты придёшь сюда однажды, / и, вопреки судьбе, – не разминёмся мы». Взгляд на современный мир, в котором все мы эмигранты, в самых разных смыслах и ситуациях, из времени проходящего и из времени, которое когда-либо для каждого перетечёт в вечность: «Ходишь счастливый и думаешь: правда, там – / всё и продолжится, только на самом деле». Поэзию Ямпольского можно определить, как философскую лирику – и это было бы верно, не уйди она много лет назад в путешествие в сторону философского эпоса, несмотря на малый формат стихотворений. Хотя, строгий читатель с этим уж как-нибудь самостоятельно разберётся.

Геннадий Кацов

* * *

Кончается август – неделя не в счёт, 
и солнечный свет – как сквозь пальцы – течёт, 
и сад затихает устало. 

Цикады умолкнут, исчезнут сверчки, 
протрёшь по привычке салфеткой очки, 
наденешь – и лета не стало. 

Здесь холода нет, и дождей череда 
зимой – и не раньше – приходит сюда, 
и воздух по-прежнему сладок. 

Сандалии трутся о камни, шурша, 
природа всё та же – одна лишь душа 
незримо приходит в упадок. 

Не море и небо, а сам ты – не тот: 
летит на брусчатку налившийся плод, 
и гомон доносится птичий. 

И боль всё сильней за другую страну. 
Я, может быть, тоже туда загляну, 
отринув земное обличье.


* * *

Наберись терпения – жизнь прошла, 
началась другая. 
Здесь иные заботы, слова, дела, 
по стволам древесным течёт смола 
прямиком из рая. 

Птичий гомон, тёплый морской прибой, 
шаурмы и специй бодрящий запах. 
Словно ветер-странник принёс с собой 
и Восток, и Запад. 

К новым звукам скоро привыкнет слух, 
глаз – к пейзажам, сердце – к разлуке долгой. 
Опираясь о палку, бредёт пастух 
сотни лет всё той же дорогой горной. 

Дребезжат трамваи, цветут цветы, 
выбегают дети из школ окрестных. 
И никто не спросит – зачем здесь ты, 
в белой майке и шлёпках – 
один из местных.


* * *

Как спички, обломаны эти жизни. 
Другие – сгорят дотла 
в окопе промёрзшем. А что в Отчизне? 
Пиры да колокола. 

Меж дат на камне сотрётся прочерк, 
не дрогнет земная ось. 
Сожми исчирканный коробочек 
в руке – и по ветру брось. 

Над этим полем лети, пустышка, 
свидетель большой беды. 
Заплывшей смерти слышна одышка, 
повсюду – её следы. 

Она засядет в кустах патлатых, 
прицелится, не дыша: 
и косит правых и виноватых 
из ржавого калаша.


* * * 

Что за дивная погода: льют дожди в начале года, 
ветер бьёт в стекло. 
С капюшона капли вытер, словно ты приехал в Питер – 
ветром занесло. 

Там по-прежнему угрюмо. Это кони, это Дума, 
пышки, все дела. 
Тот же он, скажи на милость? Ничего не изменилось. 
Но любовь прошла. 

Всё прошло, прошла эпоха. Может, это и неплохо? 
Строим новый дом. 
Букву «зю» забудут вскоре, «мир» напишут на заборе. 
Верится с трудом. 

Клён колышется зелёный. Зеленеют нынче клёны 
и зимой, дружок. 
Приезжай, к примеру, в мае. Покатаемся в трамвае. 
Подудим в рожок. 

Пышки есть у нас и плюшки, мы вином наполним кружки, 
съездим в Тель-Авив. 
Покалякаем на нашем. И ещё вина закажем. 
Если буду жив.


* * * 

Выбирая рифму позаковыристей, 
ты старался выйти из тупика: 
достучаться до каждого, душу вытрясти. 
И гремела, как поезд, твоя строка. 

Нет на свете, Серёжа, печальней повести, 
беспощадней – но дружбы не зачеркну. 
Ты однажды уехал на этом поезде 
на бессмысленную войну. 

Потому что жизнь пролетела краткая – 
и ни денег, ни славы, а конь в пальто. 
Потому что страна заглушила танками 
наши робкие чтения на ЛИТО. 

Чтобы там, на сердце, осталась вмятина, 
одинокой судьбы печать… 
Невозможно больше обнять тебя. 
Невозможно тебя обнять.


* * * 

Какие-то ларьки, какие-то заборы, 
железные штыри, бутылки, провода. 
Цветущие сады, бескрайние просторы 
достанутся другим, а я вернусь сюда. 

Так много лет прошло! А, может быть, так мало? 
Пройду сквозь тёмный двор, нырну под козырёк… 
Ни цвета этих стен, ни сырости подвала, 
уехав навсегда, я позабыть не смог. 

Есть вещи тяжелей неутолимой жажды, 
печальней и страшней сумы или тюрьмы: 
мне кажется, что ты придёшь сюда однажды, 
и, вопреки судьбе, – не разминёмся мы. 

Так что же я скажу? Взгляну ли виновато? 
Сожму твою ладонь у арки, на кольце? 
Здесь облака плывут, блестя, как стекловата, 
и слёзы не видны на вымокшем лице.


* * * 

Что понять ты должен за эту жизнь? 
Что она коротка, легка, 
на ветру колышется и дрожит 
наподобие лепестка. 

Оторвался, подхваченный ветерком, 
лепесток, унесён во тьму… 
От любви несчастной страдать тайком, 
не завидовать никому. 

Проходить в раздумьях меж грязных луж, 
по примятой сухой траве – 
и одну банальную мысль к тому ж 
проворачивать в голове: 

«В мире правит страх, верховодит ложь, 
и пороков земных не счесть. 
Но с годами – если себе не врёшь – 
открывается всё, как есть…». 

Проникаешь в скрытую суть вещей, 
невзначай отперев тайник. 
Чтобы всё, что понял за много дней, 
опровергнуть в единый миг.


* * * 

Ну разве в чемодане увезёшь 
холодный дождь, берёз скупую дрожь, 
поля безликих девятиэтажек? 

До урны не доброшенный бычок, 
и неба посеревшего клочок, 
букет мимоз, гвоздик или ромашек. 

Смешно сказать, что заберёшь с собой 
обшарпанный уазик ментовской 
и поцелуй прощальный у подъезда. 

Кто с радостью, как братьев, примет нас, 
святой отчизной списанных в запас? 
На целом свете нет такого места. 

Но всё-таки я кое-что возьму 
туда, где я не нужен никому: 
щепотку слов с их потаённой силой. 

Они порядка не желают знать, 
я научился их переставлять 
и рифмовать в тоске невыносимой.


* * * 

…вещи, которые трудно произнести,
к примеру, сказать «прости».
Ноги слабеют при мысли: пойти на встречу.

Лучше останусь дома, скажусь больным,
повременю с работой и с остальным.
А на звонок, естественно, не отвечу.

Что ты мне сделаешь? Явишься? Выбьешь дверь?
Ты и не знаешь точно, где я теперь.
Ты и звонишь-то дурацких приличий ради.

Смех, да и только. Прошло уже столько лет.
И ничего, оказалось, на свете нет.
Кроме стихов в тетради.


* * * 

Не знаю названий всех этих цветов,
завяли одни – распустились 
другие. Весь день любоваться готов, 
но сумерки быстро сгустились.

Серебряный луч пробежал по кустам
с прощальным вечерним приветом.
Как палец, прижатый к закрытым устам:
«смотри, не обмолвись об этом».

О чём? О прогулке в вечерней тиши? 
Цветах прошлогоднего лета?
Уснувшие камни – вокруг ни души…
кому интересно всё это?

Все заняты: птицы о чем-то поют,
улитка под камнем таится,
живые – хлопочут, а мёртвые – ждут,
когда им велят пробудиться. 

Быть может, приходят последние дни,
и рухнут небесные своды?
Но строят дома чудаки-муравьи,
наивные дети природы.

 
* * * 

Волхвы плетутся, как волы,
не видно ни фига,
звезда проклюнулась из мглы,
а ныне – облака.
Куда направились, орлы,
одни, на склоне лет?
Кому несёте вы дары:
подгузники и плед?
Песок пустыни вас занёс,
а утром – жар спалит.
Куда идёте вы, Склероз,
Артроз, Радикулит?
Они промолвили: «Не трусь».
«Смотри, горит звезда».
И вот, я сам уже плетусь
неведомо куда...


ВЕНЕЦИАНСКИЕ МОТИВЫ

1.

САН-МИКЕЛЕ

Сад или кладбище? Бродишь среди цветов –
осы и бабочки возле бутонов вьются.
Если устал от докучных своих трудов –
ляг, отдохни, но, прошу, не забудь проснуться.
 
Стёртые буквы на плитах, полдневный зной,
женщины в чёрном, непышные их букеты.
Разве возможен какой-нибудь мир иной?
Этим же Солнцем уснувшие здесь согреты.
 
Ходишь счастливый и думаешь: правда, там –
всё и продолжится, только на самом деле.
Как не поверить таким безмятежным снам?
Мы уезжаем. До скорого, Сан-Микеле.

2.

* * *
 
Веронике 

Площадь, уходящую под воду,
лев с колонны видел сотни раз.
Но на ней, как прежде, тьма народу,
лиц беспечных, любопытных глаз.

Вечности дыханием затронут
этот город, в море вбитый клин.
Даже если все вокруг утонут,
значит, он останется один.

Запах рыбы, сырости и гнили,
улочек причудливая вязь:
приезжали, в сумерках бродили
и молчали, за руки держась. 

Улыбаясь, на канал смотрели,
не могли ни слова проронить...
Это было счастье, в самом деле?
Лев крылатый знает, может быть.

 
3.

* * * 

…Между жизнью и смертью (к последней ближе)
я плыву на лодочке вдоль канала;
лунный свет неяркий скользит по крыше,
лев с колонны на пристань глядит устало.

От любви щемящей до злой разлуки
по мостам парящим проходят пары,
и доносит ветер скупые звуки 
мандолины, скрипки или гитары. 

Плыть и плыть бы так, поражаясь видам,
на промокших вёслах – огни и блики:
этот город я, как страницу, вырвал
из обшитой тканью старинной книги.

На пожухлой бумаге слова невнятны,
только гнилостный запах морской водицы.
Брось монету в воду – вернись обратно
в виде всплеска, возгласа, тени, птицы.