В предложенном падеже: О "коллективном бессознательном" в русской поэзии XXI века

 

Млечного пути частица,

внутрь себя очнувшаяся мыслью.

Заклиная вечность, перечислю:

пробуждаться, теплиться, ютиться.

В. Гандельсман, «Точные часы ночные»[1]

 

Настоящая биография – это история не пребываний, но отсутствий, главное из которых – безусловно истинное отсутствие (БИО) – впереди. БИО обсуждению не поддаётся, но из прикосновений к нему и сопутствующих состояний складывается биография.

В. Гандельсман, предисловие к сборнику «Ода одуванчику»

 

я не греков мраморно-мёртвая древность,

я живая кровь,

я живая к Жалящему и Милующему ревность –

жаден я до его даров.

В. Гандельсман, «Новые псалмы»

 

Вся взлётно-посадочная конструкция современной русской поэзии так основательно выстраивалась на протяжении последних лет тридцати, что без Владимира Гандельсмана ей сегодня не обойтись. Он занял своё особое место, не претендуя на актуальность, на социальность, и настолько убедительно связал постакмеистскую и неофутуристическую традиции, что лет десять назад поэт Алексей Цветков признался: если кого и номинировать из пишущих по-русски современников на Нобелевскую премию по литературе, то это первого среди первых – Владимира Гандельсмана.

Понятно, здесь речь о гамбургском счёте. О сдаче чемпионского зачёта, когда магия слов являет себя в тексте по принципу поэтической рефлексии и становится следствием поэтического сознания (в нашем случае, автобиографичного), интуитивного осознания родовой связи между Я и Я-зыком. В той самой последовательности, отмеченной Иосифом Бродским в Нобелевской речи: «Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив».

К этому остаётся добавить ещё одно высказывание нобелевского лауреата о том, что «главное – это величие замысла». Собственно, его параметры были определены другим русским поэтом-нобелем: «Во всём мне хочется дойти. / До самой сути. / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте. / До сущности протекших дней, / До их причины, / До оснований, до корней, / До сердцевины…»[2]Иными словами, приблизиться к Языку-Всевышнему всем своим Я-зыческим телом, и Я-виться духом – лепеча, млея, проникая, словно инкогнито, в тайну праязыка, где чревоточит бессмертие, где первослово ещё не вынырнуло из вечности, не вырвалось за пределы гравитационных полей бессознательного.

Поэт Валерий Черешня, друг юности Гандельсмана, отмечает, говоря о его поэтическом замысле: «Невозможно в здравом уме вынести во всей полноте убеждение: “Я смертен”. И, тем не менее, поэт каждым стихом решает эту задачу»[3].

 

разве опишешь,

как на кухне стоишь и дышишь,

и подносишь ко рту супа

ложку, и дуешь тупо,

 

разве жизни прибой и мусор,

выносимый шипящей

волной, отношение к музам

имеет, разве спящий

 

хочет бодрствовать, может

не надеяться: время

всё это уничтожит

вместе со всеми,

 

не призывать, как отдых,

всё уравнявший хаос,

комнат глотая воздух,

воздух глотая пауз...

 

(Из стихотворения «После долгих пауз»)

 

Такую задачу решить, реализовать великий замысел – вне здравого ума– может лишь сумасшедший. В том самом смысле, в каком Игорь Губерман в «Десятом дневнике»[4]рассказывает о Бен Гурионе: «…Ему принесли на утверждение какой-то грандиозный проект, на который уже и деньги нашлись, и был большой список очень известных участников. Но он отказался подписать этот проект. Его спросили удивлённо – почему? В этом списке нет ни одного сумасшедшего, якобы ответил он, а значит – ничего не получится».

И в поэзии ничего поэтического не получится, если не будет не-нормальныххлебниковых-кручёных-маяковских-мандельштамов-цветаевых-пастернаков-бродских-соснор-драгомощенко-парщиковых… Не будет тех, кто способен выйти за пределы нормы, чьими трудами язык себя являет миру; в чьих строчках, почти непостижимых и уже заздравойнормативностью речи, язык оживает и продлевает своё существительное – существование.

 

Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,

точно криком утратив себя до реки, испещрённой стволами,

я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки

оболочке, ещё говорящей стихами.

 

Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски

зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…

Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,

только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом…

 

(Из стихотворения «Расширяясь теченьем реки»)

 

Кстати, там же Губерман приводит ещё один пример великого сумасшествия– фрагмент из биографии Теодора Герцля, идею которого о создании еврейского государства принимали в начале ХХ века, как бред невменяемого, как многолетнее умопомешательство: «…история, рассказанная самим Герцлем: он читал эту нетолстую утопию (ставшая знаменитой, годы спустя, книга Т. Герцля «Еврейское государство» – Г.К.) своему близкому другу – тот вдруг заплакал и убежал. А после объяснился: “Он подумал, что я сошёл с ума, и, как друг, был сильно огорчён моим несчастьем”».

Владимир Гандельсман, похоже, из таких гениально тронутых. Поэт и переводчик, он словно на миг забегает в мир бытовых реалий, чтобы глотнуть воздух и осмотреться, набираясь впечатлений. А затем вернуться к темам, в общем-то, обычным: любовь, смерть, детство, память, травмы, гармония. Насыщая их неологизмами, затрудняя поэтическое письмо разноударными рифмами[5](одно из отличий в этом плане Гандельсмана, как, к примеру, введённый Бродским анжамбеман, ставший одним из его фирменных знаков), намеренно выпадая из ритмики и строфики, из формальной логики повествования; сплошь и рядом допуская искажения синтаксиса и рассыпая построчно фабулы, как пазл, который по щучьему/волшебному велению собирается в завершённую картину перед финальной точкой.

 

вон человека шаг

лужи цветной в обход...

Господи, так все. Так.

Господи, вот я. Вот.

 

(Из стихотворения «Мало ли, что хрустят»)

 

Из нашего трёхмерного мира Гандельсман, следуя хрестоматийной мифологеме, всегда возвращается в свой родной Ленинград второй половины ХХ века. Это, по Гандельсману, мистический город, застывающий на закате и вибрирующий на рассвете. С сырым питерским пространством, наполненном близкими, дорогими людьми из прошлого; населённом фантомами-реалиями, бережно хранимыми памятью; санкт-петербургскими преданиями, собственной мифологией (миф о детстве, прежде всего) – и маслянистым чёрно-белым течением времени-невы, растянувшемся на всю многоцветную, обживаемую автором вечность.

 

Если заперты рыбы, прохожий,

подо льдом чернокровной зимы,

не сошлёмся на промысел Божий –

мы виновны, что это не мы.

 

Не забудем холодные трубы

(после кубиков на ковре)

первых зим и цигейковой шубы

леденеющий ворс на дворе,

 

невозможную эту картину

чистоты, изумленья, тоски,

и ботинки, и вонь гуталина,

вечнорвущиеся шнурки.

 

Всё могло повернуться иначе,

если б ты не на шутку продрог,

как упорный, косой и собачий

этот бег мостовой поперёк.

 

(Из стихотворения «Если заперты рыбы, прохожий»)

 

Жизнь есть разговор с языком-небожителем в духе псалмопевческого откровения. И ценность жизни – в радостях аллитерации; в ощущении свободы слова и печати, гарантированных глоссолалией и Конституцией; в дружбе с анапестом/ямбом до последнего вдоха и в браке с верной словесному дару силлабо-тоникой. Мир есть поэтическая Аркадия – не только название одного из сборников, но и обязывающее отчество «Аркадьевич». Всё остальное – тщета и суета сует (в интервью с Линор Горалик: «Я очень рано перестал быть социальным человеком, начиная с кочегарки»[6]).

Меня потрясло, когда я прочитал в июньской записи Гандельсмана в Фейсбуке: «Подумать только, оказывается сегодня “день пап”. Никогда не знал о его существовании». Как и Мамин день, Папин день в США – любимый семейный праздник, с трепетом отмечаемый. Жить в Америке с 1990 года и 33 года спустя, в 2023-м, обнаружить, что есть такой ежегодный праздник – Папин день, – это не только представление о социуме, как о нагромождении необязательных к просмотру декораций. Это, в первую очередь, погружение в поэзию с головой, в попытке достичь её дна, выросшего из такого-сякого сора, ила и лепета – там уж точно нет ни памятных дней, ни календарных дат, ни реалий настоящего времени. Там прошедшее – исток всего, и обращение к нему придаёт реальность и значимость всему существующему.

 

Люблю зашторенные окна, свет не лезет

в глаза, а на столе люблю стихи,

написанные накануне, лепет,

возможно, но люблю их перечесть,

когда захватывает дух на стыке

двух строк: блеснёт находка ли? – бог весть.

 

А в те часы, когда закончен труд полночный,

люблю сквозь сон разматывать клубок

минувшего…

 

(Из стихотворения «Элегия. Плавание»)

 

В стихотворениях Гандельсмана такая ритмизированная метагностика тщательно и детально проговорена. Как особо подчеркнул Цветков: «…разве мыслима у Ахматовой или Гумилёва вот такая трёхстрочная строфа, полная смысла и одновременно разносящая его вдребезги: “О бессмысленности пой песню, пой, я сиделка на ночь твоя, тупой, делка, аноч, воя, упой”?»[7]Напоминает детскую считалочку, младенческий лепет, хлебниковское «крылышкование золотописьмом», когда слова ещё не обрели значение и форму, когда первичные признаки речи ещё не явились на уровне индивидуального сознания, проявляя в звуках непостижимое разумом коллективное бессознательное. Кстати, «Лепеты» – так называется одна из последних стихотворных подборок Владимира Гандельсмана, в июльском номере журнала «Знамя» за 2023 год.

Любопытно, что из всего мною в последнее время прочитанного и просмотренного о Владимире Гандельсмане, самую глубокую и высокой точности аннотацию к его творчеству написал на своей странице в Фейсбуке 20 августа 2023 года поэт, сценарист и актер Вадим Жук, ровесник Гандельсмана и урождённый ленинградец:

 

ДЕТСКОЙ НОЧЬЮ

 

Володе Г-сману

 

Задверники, потолочники

Ждут, крадутся к кровати,

Рубашники и чулочники

Теснятся, углы лопатят.

 

Книга локти выставила,

Пляшут на ней коромыги.

Комната шуршем выстелена,

Куда против шурша книгe!

 

И только из смелой скважины,

Связанной с миром скважины

Света торчит карандашик

Тьму, хоть на малость, выкашивая.

 

Не всюду быть её власти!

В передней, лампа, одёжа!

Cкоро лучик погаснет…

Но он уже спит, обнадёженный.

 

Здесь наблюдаем столпотворение неологизмов, как оживших странных образов вокруг кровати, которые возникают в сознании засыпающего ребенка. Это и верно найденный нерв в поэтике Гандельсмана, и подчёркивание технических особенностей его письма – в перестановке строк и неточных рифмах. И, конечно, тема детства[8]в антураже комнаты: стоит добавить к названию посвящения союз «в» – и вы уже «В детской (комнате) ночью».

Обстановка этой детской составлена из «одёж» ребёнка; насыщена субстанцивациями – переходами глаголов в существительные, как характерный для Гандельсмана частный случай транспозиции, ломающей морфосинтаксический строй высказывания. Комната организована и диминутивами (важнейшие в тексте «карандашик» и «лучик»), характерными не только для описания ребенка и того, что его окружает, но и при непосредственном с малышом общении.

Иными словами, выстраивается изобразительными средствами языка комната из детства, хранителями которой являются слова – проводники маленького человека из реальной жизни в метафизику сна. В результате, мы вправе говорить о «доме бытия» в том самом хайдеггеровском смысле, когда в полном согласии с «философией языка» и «фундаментальной онтологией», язык есть «дом бытия». А в нём уже обитают «я, ты, он, она, вместе – целая страна».

В доме, который построил Жук, как реплику на поэтическое зодчество Гандельсмана, ребёнок «спит, обнадёженный» в последней строке. А в предпоследней «скоро лучик погаснет» – и детские ночь и комната, предметы/ вещи вещие вокруг ребенка, и само дитя, и с ним вместе едва увидевшие свет младенцы-неологизмы станут в жанре онирической одиссеи опускаться в глубокий сон, в царство архаического и бессознательного.

 

…Но человек, склонённый над столом,

не слышит, как стучит металлолом

и мёртвые клешни передвигает,

он времени волну одолевает,

и всё его живое существо

втройне одарено одним мгновеньем:

июльским днём, бессмертным помышленьем

и точным воплощением его.

 

(Из стихотворения «Бывали дни безмыслия, июль»)

 

Вадим Жук остановился перед входом, но именно в онейрическом хронотопе Гандельсмана индивидуальное сознание ребенка и взрослого изменяется, впадая в подсознание, верней – опускается, актуализируя онейрическое пространство в тексте, на самое его дно, в коллективное бессознательное. В то самое, открытое Карлом Юнгом, но не признанное академическими кругами строгой наукой. Нам остается, в таком случае, в коллективное бессознательное только верить. Как и в непостижимое чудо поэзии, несмотря на все научные открытия в области лингвистики и языкознания.

Помнится, в многотомном собрании «У Голубой лагуны» Константина Кузьминского, была опубликована глава[9]о совершенно уникальном ленинградском поэте Василии Филиппове (1955 – 2013). Её автор, ленинградский поэт Виктор Кривулин, говорит об учителях Филиппова – Шварц, Охапкине, Миронове, Стратановском, Шельвахе, и характеризует стихи Филиппова, как «запись неумолкающей внутренней речи». Его стихи, пишет Кривулин, «это очень сложная система с принципиально невычленяемой внутренней конструкцией. Попытка вычленить её равнозначна убийству неуловимого смысла».

Сказанное приложимо и к текстам Владимира Гандельсмана. А статья о Филиппове называлась «Коллективное бессознательное “второй культуры”» – так литературовед и критик Михаил Шейнкер (к слову, составитель вместе с Иваном Ахметьевым антологии «Поэзия второй половины XX века», 2002) определил поэтику Василия Филиппова: «коллективное бессознательное русской неофициальной культуры».

По аналогии, поэзию Владимира Гандельсмана я бы назвал «коллективным бессознательным русской поэзии XXI века».

 

Поэты, создавая свои произведения, ничего не понимают в них, ничего не могут в них объяснить – подчёркивал не единожды ещё Платон, к примеру, в «Ионе». И тем необычней и значимей, когда у поэта саморефлексия занимает в поэтике такое огромное место и находит столь впечатляющее выражение.

В авторском вступлении к сборнику «Ода одуванчику» Гандельсман делится с читателем сокровенным: «…дело не в стихах-живописи, можно ничего “рукотворного” не создавать, – дело в творчестве жизни, в “собирании себя”: не для обретения тяжёлых и неподвижных строительных смыслов, но для спасения внутреннего человека – “…и тогда такой человек восхищён и находится без сознания, ибо его цель – безумный и всё же имеющий смысл образ, или, другими словами, нечто разумное без образа” (Экхарт). Короче говоря: “Как будто я повис на собственных ресницах…”»

Между знаменитым озарением Тристана Тцары «мысль рождается во рту» и «Вечным возвращением» Мирчи Илиаде, книге, посвящённой причастности человека к космическим процессам и реабилитации архаического начала во всём и каждом, простирается великая неизведанная пустыня, открытое Юнгом коллективное бессознательное.

В известном смысле – Земля Необетованная поэтов, художников, музыкантов и прочих медиумов как настоящего, так прошлого и будущего. Они ставили и ставят перед собой задачу избавиться от диктата/контроля сознания, поднять его чугунный занавес и войти в сферу первичных структур, самых глубинных и самых значимых для человека. Здесь не язычество искусства и не его обожествление. У Карлоса Кастанеды, например, божества нет в принципе, а есть нагвальи тональ– бессознательное и осознанное. И уже в бескрайнем океане непознанного внезапно возникает искра сознания.

 

… в сон проваливаясь почти,

абсолютно проснулся, открыл глаза –

пустота ли пробовала вползти

снова в комнату и устроить в ней чудеса

 

(то есть зеркало, кресло устроить, шкаф, –

без свидетелей; то есть когда с вещей

имена, снимаясь, гуськом в рукав

улетают, в отдельный рукав ничей) –

 

или жара младенческого донёсся шип

и вращение одновременно ста

чёрных дисков с глазами уснувших рыб,

и душа безвидна была и пуста, –

 

потянулся к лампе, чтобы глагол «зажечь»

промелькнул в уме и осветил тетрадь,

и открыл тетрадь, чтобы возникла речь,

и сказал «Господи», чтобы Он мог начать.

 

(«Господи, в комнату вошёл в семь часов»)

 

Самую корневую суть природного естества – необъяснимое – почти невозможно передать, владея конвенциональным словарем. Отсюда классическая «заумь», абстрактное искусство, додекафония Шёнберга и «всемирно-интуитивная» музыка Штокхаузена, открытый Колтрейном «фри-джаз», да и легендарная беззвучная композиция Кейджа «4’33”» – это отчаянные попытки проникнуть в самые глубины индивидуального бессознательного, надеясь найти там алмазные копи и золотосодержащие жилы более глубокого слоя – бессознательного коллективного.

В психологии это близко к понятию инвазии – экстраординарному состоянию человека, охваченного бессознательным. Сами по себе инвазии не считаются патологическими, их относят к нормальной феноменологии человека, ведь быть охваченным эмоцией, «впасть в ступор», «обалдеть» – это особый статус, в одном родстве с психоделическим трипом и погружением в себя – с творческим вдохновением, в которое впадает человек. В этих случаях наша память, лишь в известной степени являющаяся функцией, подвластной волевому или сознательному контролю, расширяется настолько, что способна вместить в себя и память предков, и даже то, что есть бессрочный, видимо, процесс – память геологическую, по всей геохронологической шкале, не ограничиваясь, естественно, кайнозоем.

Вот эта «коллективная память» нам не столько отказывает в семье и школе, в ночную смену и в рабочий полдень, на катерах и яхтах, в химии и жизни, сколько мы о её присутствии просто-напросто не догадываемся. И творчество самых выдающихся как раз и ориентировано на прозрение – на попытки описания всего неохватно-неадекватного, данного нам в миг, допустим, эякуляции; всего необозримого корпуса коллективного бессознательного, а значит и на интуитивное его осознание.

Прошу прощения за длинную цитату: «…мы не можем относиться равнодушно к творчеству поэтов, ибо они в своих главных произведениях и в своем глубочайшем вдохновении черпают из недр коллективного бессознательного и высказывают вслух то, о чем другие лишь грезят <….> поэты и мыслители имеют воспитательное влияние на своих современников и на потомков; однако мне кажется, что влияние их, по существу, покоится на том, что они громче и яснее высказывают то, что все знают; и лишь поскольку они выражают это всеобщее бессознательное "знание", постольку они оказывают воспитывающее или обольщающее воздействие. Наиболее сильное и непосредственное суггестивное воздействие оказывает тот поэт, который умеет выражать в подходящей форме самый поверхностный слой бессознательного. <…> Масса не понимает его, но бессознательно живет тем, что он высказывает; и не потому, что он это высказывает, а потому, что она живёт из того коллективного бессознательного, в которое он смотрел…»[10].

Так же, как мировоззрение Поэта, в силу самого рода его деятельности, напрямую связанного с Языком, впадает в зависимость от языковых универсалий, от диахронности языка и его связей с протоязыком, так и private persona, в самых разных смыслах, является заложником индивидуального и коллективного бессознательного. И одно не исключает другое, как и в случае с теориями Фрейда и его ученика Юнга: глобальная разница между их объяснениями бессознательного заключается в том, что Фрейд считал его продуктом личного опыта, а Юнг предполагал, что бессознательное унаследовано от прошлого коллективного опыта человечества.

Чудом, практически, является то, что Гандельсману, не уходя от традиционного письма, в силлабо-тонике чаще всего и в классических, определённых ещё Тредиаковским размерах, удаётся не только улавливать не-данный нам в ощущенияхэфирный и эфемерный мир бессознательно, но и его, по возможности, артикулировать. Творчество Владимира Гандельсмана с его темой сублимации личного бессознательного в присутствии совершенно уникального genius lociЛенинграда-Петербурга (захватывающее как эпизодическую, так и семантическую память) непредставимо без проникновения в его текстах в то запредельно глубинное, которое по Юнгу «состоит из совокупности знаний и образов, с которыми рождается каждый человек и которые разделяются всеми людьми благодаря опыту предков». И это ставит вопрос о возможностях традиционной лирики, верней, преодоления инерции этой традиции.

О проникновении Гандельсмана в глубинные пласты подсознательного пишет литератор, медиевист Кирилл Кобрин[11]: «…Третье стихотворение начинается тем же – движением вспять, если не крика в горло, то постскриптума к минувшему:

 

С трамвайного поползновения

(скрипи, постскриптум

к минувшему) начни забвение.

Пройдись по скрытным.

 

«Прохаживаясь по скрытным», поэт приберегает раскрытие тайны этого строгого принципа ретроспекции к следующему, четвертому стихотворению:

 

...что ты припишешь им

когда-нибудь, перевернув бинокль.

 

Метафора найдена – перевёрнутый бинокль. Отсюда и характер путешествий капитана «Наутилуса» – не по морям-окиянам, а внутри – по чёрным ходам своей странной и страшной машины памяти» (конец цитаты).

И не только своей памяти. Как проводник в просветы бытия/инобытия, поэт переходит от письма к пению, к младенческому лепету и вокализу, как деконструкции звуков, вплоть до согласных либо несогласных с поэтом. Это своего рода возвращение к тому языку прапредков, на котором они общались друг с другом, распевая у костра (тогда ещё без гитары).

Древние люди пели, о чём догадался гениальный Маршалл Маклюэн, занимавшийся изучением процессов массовой информации с точки зрения психологии, социологии, истории, экономической науки и филологии. В своем недавнем эссе, посвящённом поэту Ивану Жданову[12], я затрагиваю эту тему, цитируя фрагмент одного из разговоров Маклюэна с Джоном Ленноном: «Язык – это организованное заикание. Чтобы говорить, надо буквально расколоть звуки на куски. Лишь когда человек поёт, он не заикается...»

 

тебе

 

и лёгкий блик,

и мельк ресничный,

и крик, и крик

гортанный, птичий,

 

и солнца шар,

и этот странный

крылатый дар,

и взмах двугранный,

 

и в сумрак, в лень,

листвою тканный,

ушедший в тень

день первозданный,

 

и мысль, твоё

сраженье с горем, –

теперь моё

созвучье с морем,

 

и моря ум,

и ветр полнощный,

и шум, и шум

органный, мощный.

 

Древние обходились без слов, и основным коммуникативным жанром у них было что-то похожее на оперу акапелла. Маклюэн считал главным грехом западной цивилизации создание фонетического алфавита и письменности на его основе. Наше время учёный обозвал «галактикой Гуттенберга», в которой всеобщая грамотность привела к появлению расщеплённых личностей и шизофреников в массовых количествах. Если раньше человек воспринимал окружающее гармонически, на слух, то появление письма, и последовавшей за этим беды – книгопечатания, развило визуальное, линейное мышление.

Очевидно, есть творческие личности, которые эту человеческую общность улавливают и пробуют её остальным передать. Иными словами, если ранняя пора человечества – это «детство», то сегодняшний «ребенок» – сродни медиуму на спиритическом сеансе, то есть тому, кто не потерял связи с «детством», с естественной природой и естественным знанием, кто способен услышать «призывы» коллективной памяти за пределами сознания. Нередко такой медиум выглядит дикарём в урбанистическом пейзаже, неадекватным современником, недоразумением, не понятым поэтом/художником/музыкантом, но таков побочный эффект его участи и призвания.

 

Поэт, литературовед, главный редактор журнала Prosodia Владимир Козлов в послесловии к избранному Гандельсмана «Велимирова книга»[13](в марте 2022 года Гандельсман подарил мне этот сборник, как хронологически последний), рассуждая о балансе идиллического и элегического в стихотворениях поэта, делает ряд выводов, один из которых имеет непосредственное отношение к нашей теме «коллективного бессознательного»: «В силу своего лиризма он кажется поэтом элегическим, но героя, за переживаниями которого мы следим, в этой поэзии нет <… > Элегия Гандельсмана странна тем, что главная роль в ней охотно делегируется – читателю, мифологическому или культурному герою. Если ты способен проследить за интонацией стиха, образа, воспроизвести его связность и разглядеть гармонию, то ты и есть субъект. Обычно образ мысли является, так сказать, субстратом для возникновения героя. А у Гандельсмана образ мысли самоценен, ему достаточно потока сознания, а понадобится герой – подставим любого».

Вероятно, отсюда у этого «любого» возникает при прочтении текстов Гандельсмана нечто вроде déjà vu, когда оказываешься в некоем состоянии, словно это уже видел, это уже читал, это мысли и тебе приходили в голову. С одной стороны, поэзия здесь настолько сильна своими впечатлениями об отрочестве, ощущениями от ленинградского детства, что архетипические образы, как некие голограммы, мгновенно проявляются в читательском воображении. Нельзя не вспомнить прустовские «petites madeleines» – печенье «маленькие мадленки», превратившиеся в литературную метафору.

 

Где прошлое, в особенности то,

которого не помню? Не уверен,

что я там жил, и надевал пальто,

подшитое убитым насмерть зверем,

и выходил в пространство… Там – никто.

 

Но где уже случалась эта явь,

которой остановлен я сегодня:

пальто, и приоткрытый в бездну шкаф,

и нечто, что томится в преисподней,

себя своею памятью обстав? <…>

 

(Из стихотворения «Где прошлое, в особенности то»)

 

Герой романа «По направлению к Свану», вернувшись зимним вечером в дом матери, пьёт липовый чай с печеньем «мадлен». И знакомый вкус этого печенья внезапно вызывает целый веер воспоминаний, поворачивает время вспять, воскрешая и былые ощущения, и став триггером для возвращения в детство: «На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг, – вспоминает герой Пруста, – <…> я наполнился каким-то драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне – я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным»[14].

Печенье «мадлен» оказалось вариантом машины времени, «перевёрнутым биноклем», мощным подспорьем в «поисках утраченного времени» для прустовской эпопеи.

 

А секунду спустя

дачный вижу пустырь –

там, предавшись судьбе,

залётный атлет в разбеге

 

блещет великолепьем,

потрясая, воин, копьём.

За копьём своим вслед

чужеземный атлет

 

улетит, кончится

август, поздний истончится

час, как жизнь, истекая.

Плачущая Навсикая.

 

(Из стихотворения «Одна жизнь»)

 

С другой стороны, тот герой Гандельсмана, о котором сообщает читателю В. Козлов, происходит из мира, населённого эйдосами, платоновскими образами вещей – и он соответствует, по Юнгу, архетипу «Героя», которого можно отождествить с человеческим эго. Здесь я бы поставил троеточие, поскольку поэтика Гандельсмана и заговорившие в ней и благодаря ей, используемые Юнгом для объяснения бессознательного общие архетипы (Анима, Анимус, Герой, Персона [маска], Я, Тень, Трикстер, Мудрый старик и прочие) – тема особая и заслуживающая отдельной статьи…

Проблематику индивидуального бессознательного, его параметры кратко и ёмко обозначил ещё Марк Аврелий[15]: «Продолжительность человеческой жизни — мгновенье, естество наше – текуче, ощущение – смутно, состав тела – непрочен, душа – кружащийся волчок, стечение обстоятельств – неясно, слава – неразборчива; одним словом, всё, что относится к телу, – поток; всё, что относится к душе, – сон и туман; жизнь – военный поход и скитание на чужбине; слава в потомстве равносильна забвению».

Мифологические и эпические персонажи в русском индивидуальном бессознательном вполне определены (достаточно перелистать «Русский героический эпос» В.Я. Проппа), а культурные герои, которые традиционно появляются вслед за мифологическими – секрет Полишинеля: Онегин, Печорин, Пьер Безухов, Рахметов, Катерина, шолоховские Григорий и Аксинья, все три сестры, платоновский Вощев, Юрий Живаго, набоковский мальчик из «Других берегов», сорокалетний герой известного стихотворения, заметивший: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной»[16]… Питерско-ленинградские мифологемы и страты в поэтике Гандельсмана расположены в этом широком литературно-биографическом контексте.

Коллективное же бессознательное – совсем иное. То, что его можно как-то выявить через архетипы – ещё полбеды: мы можем говорить о нём лишь на уровне интуиций, в трудно представимом приближении, изображая опосредованно и без когнитивной ясности.

Мы можем подсознательно выделить его в метафорическом поэзисе, ощутить на некоем метафизическом уровне – и то, что поэт способен создавать такие тексты, изумляет, должно быть, не только самого поэта, но и его читателя. Как отметил Юнг: «Мы должны быть готовы встретить нечто сверхличное, расширяющее наше восприятие до тех границ, которых достигло сознание автора в процессе творчества. Нам следует быть готовыми к необычным форме и содержанию, мыслям, воспринимаемым интуитивно, языку, исполненному значения, и образам, являющимся подлинными символами, поскольку именно они лучше всего выражают неведомое — мосты, переброшенные к невидимому, далекому берегу». [17]

 

Бродский неоднократно говорил о поэзии как предельном смысловом конденсате, благодаря чему она, а через неё и вся литература «является лингвистическим эквивалентом мышления». В авторском предисловии к «Оде одуванчику» Владимиру Гандельсману удаётся даже автобиографические подробности вывести на уровень конденсата символов – это три авторских врезки, перемежаемых впечатлениями о детстве, отрочестве, юности, начиная с дня рождения поэта (в Чернигове):

1. 12 ноября 1948 года – 1964 год. Ленинград. Родители: Аркадий Мануилович Гандельсман и Рива Давыдовна Гайцх

2. 1964 -1975. Ленинград. Друзья: Лев Айзенштат (лит. псевдоним Лев Дановский) и Валерий Черешня. Сын Артём (1971). Школа – электротехнический вуз – конструкторское бюро.

3. 1975 – to the present. Ленинград, с 90-х – Нью-Йорк и Санкт-Петербург. Жена Алла, дочь Мария (1978). Кочегарка, позже – среди прочего – преподавание русского языка. Смерть: отец (1991), мать (1998), Лев Дановский (2004).

После чего в предисловии следует стихотворное «Посвящение». Оно написано в далёком 1975 году, но за прошедшие почти 50 лет только ярче освещает путь, по которому из нашего издёрганного временем современного сознания у нас появляется возможность спуститься к истокам, в глубины всеохватного множества под уходящими в бесконечность сводами – нашим коллективным бессознательным, в пространства которого способны провести лишь избранные:

 

Сон о пластике, пастила, душа плаксива, осипла, полночь у стола её скосила,

Сон о пластинке по челу. Болезнь желанна. На чердаки свои лечу, в свои чуланы.

Там абажур, истлевший в прах, и лампа-филин, и чахнет детский хлам в чехлах, и я всесилен.

 

Часы, туманность Андромеды, слова, как мозг, воспалены, компрессы снега, нега, сны, ангина, привкус мёда

<…>

Дверь нашарь за Черниговом, спичкой чиркни, там начнётся твоё посвященье, где вокзальный плеврит, кочегары черны, вороватая глушь и свеченье белотелых, теряющих контуры хат, где летучие мыши на рассвете крушение крыл обратят в паутину под крышей, дверь нашарь за далёким дыханьем степей, в этой чёрной норе разгребая жар золы, этот воздух, который темней с каждым часом, где, перебивая тяжкий ритм шатуна – белострочье реки – отголоском любви и свободы – среди груды горячих углей, кочегарки, привокзальной тоски небосвода, отвори эту дверь, ты за ней родился, будь так добр и нежен, не знаю, что-то сделай, не знаю, так больше нельзя, говори, говори.